Вскоре он привел упитанного майора. Оказалось, что я и старушки — вместе. Бадри сказал, что — вот, этот майор посадит нас в самолет, а у него сейчас срочные дела — он и вправду выглядел потерянно, — сказал, чтобы мы не волновались, и упал в свой «запорожец». «Запорожец» отгрохотал и скрылся. А майор пощурился задумчиво в июльское марево и скоро ушел, сказав, что вернется, когда прилетит самолет.
Старушки остались со мной.
Перед нами тем временем разворачивалось, вскипало действо. На летное поле подъезжали «икарусы» и выгружали солдат, которых было уже под две сотни и которые возбужденно теснились возле комендатуры. Зрелище напоминало роящихся пчел. Голоса звучали раздраженно. Интонации иногда были явственно угрожающими. Мои старушки с интересом вслушивались и покачивали головами.
Прошло еще около часа. Над морем делал разворот «Ту-154». Вот он зашел на посадку, коснулся полосы и, взвыв, стал терять скорость. Подрулил к зданию аэропорта, оглушил воем моторов и замер невдалеке от нас. Замер и военный рой, но ненадолго… Сначала из-за угла вывалился трап, звуком движка стронул тишину и лениво потащился к самолету. В пятнистом хаосе что-то сработало, двинулось, оформилось, и из толпы вышла группа солдат во главе с офицером. Они решительно направились к трапу и стали на нем двумя цепочками с обеих сторон. Предохранители отщелкнули… все было всерьез.
Становилось очевидно, что события развиваются нештатно. Ведь вначале должны были грузить раненых. Но раненых видно не было. Солдаты бросились к самолету. Сделалась невообразимая суматоха, давка, обычная «гражданская» давка. Ни Бадри, ни обещанного майора, а посадка шла уже полным ходом, я бы даже сказал, спешным порядком, сильно напоминавшим абордаж. Мне стало ясно, что, если я не вклинюсь в этот солдатский поток, то минут через пять в самолет уже не сядешь — просто потому, что он будет набит битком. Нашпигован. Закупорен…
В гражданской одежде, со славянским лицом, не зная ни слова по-грузински… А! была не была!
Я попрощался мысленно со старушками, подхватил багаж и двинулся по бетонке. Уже возле самолета я увидел Юру, с которым когда-то работал в СФТИ. Он был в камуфляже: тогда многие так ходили по городу, так было безопаснее. По глазам его я понял: и он тоже… Я всучил Юре швейную машинку, прямо на картонной коробке написал телефон в Тбилиси и адрес: Плеханова, 50, — и попросил занести ее в самолет.
Юра опешил, но грузинская деликатность сработала — она еще срабатывала, война поглощала окружающий мир по частям, по кусочкам… Он стал подниматься по трапу, я взвалил свой огромный короб на голову и пошел за ним.
Вначале на меня глядели с явным удивлением: русский, в «гражданке» — и с трофеями! Потом им стало ясно, что я просто рву когти, и, не успел я подняться на вторую ступеньку, как получил прикладом в бок. Я что-то бормотал, по-русски, конечно, и пробовал подняться выше — и получил удар сапогом по ногам, а над моей головой взвился приклад АКМ. До боли родное «Куда прешь?!» — сопровождало этот жест. Обдумать времени не было. Видимо, некая шальная извилина, обычно затертая более уравновешенными товарками, опередив их всех, отыграла свою звездную реплику:
— Вот, я с ним! Это его вещи!
Солдат повернул голову в сторону, куда метнулся мой взгляд, в это время, слыша неладное, обернулся и Юра…
— Вот с ним я! С ним! Его вещи!
Автомат опустился медленно и ткнул меня в ребра.
— Тогда какого черта загородил дорогу?! Проходи!
И приклад подтолкнул меня вверх по трапу…
Вот так. Меня пропустили тогда, приняв за носильщика.
Бадри вошел в квартиру как-то бочком. Он был ранен, левая рука по локоть перебинтована, повязка за шею. Это придавало его явлению налет заигранной театральной классики: бинты, хмурое усталое лицо, в помещении чехарда спугнутых войной вещей, хозяева-обыватели с охами-ахами…
Оказалось — люком танка, в который попали из гранатомета, когда кубарем летел вниз, услышав по рации: «Бадри, кажется, это в тебя целятся!».
— Еле успел.
— Где это было?
— Десант. Они высадили десант в районе Очамчиры.
Мы сидели на кухне, пили кофе. У нас еще оставался настоящий, в зернах. Я смолол его на ручной кофемолке, наслаждаясь этим мирным монотонным занятием, и сварил на керосинке. А когда Лида поставила на стол бутылку «Варцихе», Бадри грустно изумился:
— Нереально. Сейчас ничего такого не достать.
— Старые запасы…
Коньяка выпили по чуть-чуть. Его вкус вызывал к жизни миражи. Мы не стали много пить.
— Слушай, извини… тогда в аэропорту… так вышло…
— Да ладно…
— Нет, ты послушай.
Он рассказал мне о том, в чем я участвовал.
О том, что же происходило тогда, во время моего перелета Сухуми-Тбилиси.
То был батальон — остатки батальона, прибывшего незадолго до того из Тбилиси. Новобранцев бросили в горы — воевать. На несколько дней они оказались на настоящей войне… без разведки, без артиллерии. Слепой и беззубый батальон. Чеченцы, казаки и днестровцы легко перемололи их в месиво, полегла половина. Уцелевшие снялись с позиций и прибыли в аэропорт. Их пытались вернуть на позиции, они требовали отправить их обратно домой. Самолет должен быть забрать тяжелораненых. Но они захватили самолет… с ними улетел и я.
— Ну, а что было на следующий день, после того, как ты улетел, ты уже знаешь?
Да, это я знал. На следующий день тот же самолет из Тбилиси, до отказа набитый солдатами, уже над посадочной полосой был обстрелян из гранатомета, загорелся, в нем заживо сгорели все 168 человек.
Бадри вздохнул. Темная, нехорошая такая задумчивость — внезапный провал посреди беседы. Я понял, зачем он пришел — высказаться. Мы собирались уезжать, нам можно было высказаться. Лида подлила кофе. Бадри еще раз вздохнул, сказал, что тоже уезжает. Его отец — директор крупного завода, а дядя генерал. Его отправляют на три года на учебу в Израиль, в Бронетанковую академию… Спрятав глаза, осторожно выпустил самое тяжелое:
— Если ничего не изменится и везде будут руководить такие люди, как сейчас, я уеду из Грузии навсегда. Нельзя жить в такой стране.
И закончил смущенно:
— Если бы вы знали, какие люди нами командуют!
Он тоже уезжал с войны. Я — уж не знаю, кстати или некстати — подумал, что теперь, стало быть, ему моя машина не нужна…
Потом была ночь. Город утонул в черном студне без остатка. Ни стен, ни крыш — ничего. В лунные ночи он еще кое-как всплывал призрачными поплавками крыш, зыбко мерцал. Но впечатление все равно оставалось ирреальным: от вида лунного города подступало к горлу. Сегодня — только чернота. Как повязка на глаза — все, ничего нет, дождись утра. Ночи были полны ожидания: не постучат ли в дверь, не будет ли обстрела, не взревет ли над головой «Су-25»…
Мы лежали под простынями — невидимые. Пусто смотрели в невидимый потолок, дышали. На далекий рык двигателей поднимали головы от подушек… Все стихало, и мы снова смотрели туда, где утром появится потолок. Мы ждали.
И в который раз… в который… в который раз она шепчет этот страшный, жалкий вопрос: «А может, останемся?».