Да и его свистун-коробейник снова на посту. Прохаживается неспешно взад-вперед, поглядывает на Санька, цепким взглядом, но как завидит идущего мимо малыша, растекается в гниловатой улыбке.
«Странно, чего он на меня пялится. Он же меня не видит», — удивился Санек, стоявший возле зеркальной двери аптеки Пеля и уже минут пять взиравший на суету вавилонскую: безмолвную и ароматную.
Ему хотелось снова увидеть барышню Евлампию, но дресс-код, что теперь на нем имелся, позволял зайти лишь в общественную баню и то без бекеши. И все же желание созерцать и обонять петербургского ангела пересилило, и он вошел, как всегда, не встретив преграды. Живо вбежал на второй этаж и остановился на последней ступеньке. За стеклянной дверью хорошо просматривался просторный аптечный зал. Удивительно, но все лестницы в огромном дом Пеля с флигелем в переулке, будто и не участвовали в заговоре против Санька, держали его крепко и в том и в другом Питере, как, впрочем, и злосчастная квартира. А вот все остальное… Парень, словно боязливый купальщик, ощупал пол большим пальцем ноги и, убедившись, что тот и твердый, и холодный ступил на просторную площадку перед входом в аптеку. Пол не казался зыбким и выдержал, теперь нужно сделать шаг за двери и войти. Санек вытянул руку, и она пробила стекло, будто его там и не было. Оставалось занести ногу и уверенно шагнуть вперед. Но нога, потеряв опору, скользнула куда-то в пустоту, вторая подогнулась, и он рухнул задом на мраморный пол. Если бы не бекеша, — капут копчику. Санек попятился, осторожно и медленно, загребая руками, отполз на пятой точке подальше от дверей. Хоть и не высоко, но ломать конечности не хотелось ни в том, ни в другом Питере.
Однако, желание лицезреть душистого ангела за стеклом припекало не меньше полуденного питерского светила, но все же Саня решил переждать на площадке, пока его не закинет обратно. Это самое приятное из возможных ожиданий, рассудил он. Если что, отсюда и до флигеля пару минут. Хотя как попасть туда без ключей… Да он об этом и не думал, когда совершенно очумевший рванул за барышней в питерской ночи. Возможно, правильней было бы теперь вернуться в ненавистную хату, пока для него нет преград. И все же любоваться через стеклянную дверь на Евлампию, намного приятней, чем шарахаться и краснеть от напора самоварной Луши.
Каменная прохлада парадной, будто специально созданная для людей утомленных редким питерским зноем, делала вполне сносным теперешнее существование. Санек сбросил с плеч на пол артюхинский подарок, прилег и задумался о бренности бытия. Нет, он не знал этих слов, никогда не слышал, и даже услыхав, не понял бы значения, но задумался он именно об этом: вот так живешь, живешь и — бац! — помер.
Ему хотелось жить респектно, чтобы тачка, чтобы шмотки и бабла для путешествий. А получилось, что сидишь голой жопой на ледяном полу. Не голой, конечно, и не на полу… но все же неприятно. И сколько так просидишь? А вдруг всю оставшуюся жизнь. И никогда Артюхин не откроет их тайны. И даже если ему это удастся, то Саня об этом не узнает, потому, что другой Питер сожрет его мозг, высосет, переварит…
Спину пекло, он сморщился, приподнялся и, закинув руку, стал ощупать воспаленную кожу. Под пальцами она горела огнем. Санек распластался звездой по мрамору площадки, каменная анестезия подействовала и утолила жар.
Он лежал тихо и даже умиротворенно, в немом созерцании разглядывая хрустальные подвески люстры, пока на лицо ему не опустился башмак. Подошва была изрядно поношена, так что на ней зияла дыра. Нет он не почувствовал боли, но внутренне униженный от самого факта, пусть и воображаемого, вскочил и зло уставился в спину, того кто перешел его так дерзко и внезапно.
Наглецом был молодой мужчина, точно не из простых. Пиджак, брюки. Высокий жесткий воротничок белоснежной рубашки прикрывал кадык, а криво повязанный галстук-шнурок выдавал в нем интеллигента. Санек не носил галстуков и всех кто еще не распрощался с этим атавизмом современного гардероба, считал либо интеллигентами, либо понторезами.