— Ты допускаешь недозволенную непочтительность в словах, Арабелла, и свойственную тебе скороспелость выводов. К тому же ты проявила отсутствие уважения ко мне — все это ясно доказывает преждевременность твоего появления в обществе.
София ногой толкнула под столом Арабеллу, одновременно взгляд Арабеллы встретился со взглядом матери, в котором она смогла прочесть вместе и предупреждение, и осуждение. Щеки Арабеллы вспыхнули, глаза наполнились слезами, и она, заикаясь, пробормотала:
— Я прошу п-п-прощения, п-папа!
Он ничего не ответил. Мама нарушила неловкое молчание, попросив Гарри не есть так быстро, и затем, как ни в чем не бывало, начала расспрашивать викария о каких-то приходских делах.
— Что ты натворила, — наконец, сказал Гарри, когда молодые люди проследовали в мамину гардеробную и поведали всю историю Бертраму, которому сервировали обед здесь, прямо на диване.
— Я вся полна мрачных предчувствий, — трагически произнесла Арабелла. — Он хочет наказать меня.
— Чепуха! Он всего навсего брюзжит! Вы, девчонки, так глупы!
— Следует ли мне спуститься и попросить у него прощения! О, нет, нет, я не смею! Он заперся в кабинете. Что мне делать?
— Предоставь все уладить маме, — сказал Бертрам, зевая. — Она очень умна, и, если в ее намерения входит отправить тебя в Лондон, ты поедешь!
— Если бы я была на твоем месте, я бы не пошла к нему сейчас, — сказала София. — Ты в таком состоянии, что, скорее всего, произнесешь что-нибудь неподходящее или же начнешь плакать. А ты ведь знаешь, как ему не нравятся подобные проявления чувствительности. Поговори с ним утром, после молитвы.
Линия поведения была выработана, но страхи Арабеллы не исчезли. Свою часть мама выполнила как нельзя лучше. До того, как заблудшая дочь викария смогла произнести хоть слово из своего тщательно отрепетированного извинения, отец взял ее за руку и с мягкой, задумчивой улыбкой произнес:
— Мое дитя, ты должна простить своего отца. Действительно, я вчера был несправедлив к тебе. Увы, мне, который учит сдержанности своих детей, необходимо научиться немного лучше контролировать самого себя.
— Бертрам, лучше бы он ударил меня, — честно призналась Арабелла.
— Господи, разумеется! — слегка вздрогнув, согласился ее брат. — Как это ужасно! Я рад, что не был внизу! Я ощущаю себя последним негодяем, когда он начинает обвинять себя. Чего же ты ответила?
— Я не могла произнести ни слова! Мой голос совсем утонул в слезах, и, как ты можешь представить, я была ужасно испугана тем, что он рассердится на меня за то, что я не в состоянии сдержать свои чувства! Но он этого не сделал. Только представь себе! Он обнял и поцеловал меня, и сказал, что я его дорогая, хорошая доченька, но, Бертрам, это же не так!
— Ну, тебе не следует так уничижать себя, — посоветовал ее прозаичный братец. — Он не будет думать об этом дольше двух дней. Дело в том, что период его дурного настроения уже проходит.
— О да, за завтраком было гораздо хуже! Он не переставал говорить со мной о нашем лондонском плане, знаешь ли, он поддразнивал меня той легкомысленной жизнью, которую я там должна вести, и сказал, что, разумеется, я должна буду писать домой очень длинные письма, даже если я не смогу в них быть полностью откровенной, так как ему будет очень интересно узнать о моих делах.
Бертрам уставился на нее с нескрываемым ужасом:
— Этого не может быть!
— Но это так! И все это таким ласковым голосом, ну только что с печалью во взгляде. Ты ведь знаешь! Все это вплоть до того, что я была готова отказаться от наших планов!
— Боже мой, я бы этому не удивился!
— Конечно, более того, как будто бы я уже недостаточно вынесла, — разоткровенничалась Арабелла, судорожно комкая носовой платок, — он сказал, что мне нужно носить в Лондоне что-нибудь очень изящное и что поэтому он собирается дать мне жемчужную булавку, которую он носил, когда был молод, чтобы я могла заказать из нее кольцо!
Все эти известия просто ошеломили Бертрама. Оправившись от изумления, он произнес:
— Это многое меняет, поэтому я сегодня лучше не буду спускаться к столу. Ставлю десять против одного, если он меня увидит, то начнет винить себя за мое падение, и мне придется сбежать на военную службу или что-нибудь в этом роде, так как, ты знаешь, никто не в состоянии выдержать подобное!
— Разумеется. Что касается меня, я уверена, мне уже просто ничего не надо.
Так как прилив папиной снисходительности длился довольно долго, Арабелла впала в отчаяние и была уже готова отказаться от поездки в Лондон, когда вовремя подоспевшая мама направила поток ее мыслей в более радостное русло, позвав ее однажды утром в спальню и с улыбкой сказав: