Мы пленным даруем свободу без выкупа,
Но горе тому, чье смирение лживо.
Никто не осмелится пить из источника,
Пока нас вода его не освежила.
В неволе не быть никогда нашим женщинам,
Покуда голов наша рать не сложила.
Они на верблюжьих горбах возвышаются,
Краса их нежна и достоинство мило.
Мы им поклялись, что, завидев противника,
На вражьи кочевья обрушимся с тыла,
Мечи отберем, и блестящие панцири,
И шлемы, горящие, словно светила.
Идут горделивые наши красавицы,
Покачиваясь, как подпивший кутила.
Они говорят: «Не желаем быть именами
Бессильных и робких, уж лучше могила!»
И мы защитим их от рабства и гибели,
Иначе нам жизнь и самим бы постыла.
Одна есть защита — удар, рассекающий
Тела, словно это гнилые стропила.
Мы сами окрестных земель повелители,
Порукой тому наша дерзость и сила.
Не станем терпеть от царя унижения,
Вовек наше племя обид не сносило.
Клевещут, твердят, что мы сами обидчики —
И станем, хотя нам такое претило.
Юнцам желторотым из нашего племени
В сраженье любой уступает верзила.
Земля нам тесна, мы всю сушу заполнили,
Все море заполним, раскинув ветрила.
Отплатим сторицею злу безрассудному,
Накажем его, как того заслужило.
Аль-Харис ибн Хиллиза
«Порешила Асма, что расстаться нам надо…»
Перевод А. Сендыка
Порешила Асма, что расстаться нам надо,
Что повинностью стала былая отрада.
Я успел ей наскучить в бескрайней пустыне,
О бродячих шатрах не забывшей поныне.
Где глаза верблюжонка, где шея газели?
И свиданья и клятвы забыться успели…
Вот луга, что давали приют куропаткам,
Вот поля, где блуждал я в томлении сладком.
Не хватает лишь той, что любил я когда-то,
От восхода я плачу о ней до заката.
Очи Хинд разожгли во мне новое пламя,
Языки его ярче, чем звезды над нами.
Издалече приметят и пеший и конный
Среди мрака ночного костер благовонный.
Меж Акик и Шахсейном поднявшись горою,
Пахнет сладостно мускусом он и алоэ.
Я не мог бы здесь жить, без кочевий страдая,
Но верблюдица есть у меня молодая,
С ней вдвоем нипочем нам любая дорога,
Словно страуса самка, она быстронога.
Кто не видел в пустыне, на фоне заката,
Как за матерью следом бегут страусята,
И песок из-под ног поднимается тучей,
И охотники слепнут в той туче летучей.
Хоть следы беглецов разыскать и не сложно,
Их самих укрывает пустыня надежно.
А верблюдица — та же бескрылая птица…
Закаленный страданьем — судьбы не боится,
В знойный полдень в песках мне легко с нею вместе,
Но меня догоняют недобрые вести:
«Наши братья аракимы{31}, пестрые змеи,
Говорить о нас дурно и гневаться смеют».
За разбойника принят ими путник несчастный,
Им неважно, что мы ни к чему не причастны,
Полагают они, что за все мы в ответе,
А все дети пустынь — нашей матери дети.
Возле мирных костров пастухи их сидели,
Но вскочили иные со стрелами в теле,
Ржали кони, и бой закипел рукопашный,
И верблюды кричали протяжно и страшно.
Амр вине нашей верит, пред ним, несомненно,
Очернила нас подлая чья-то измена.
Берегись, клеветник, ты увяз безнадежно!
Что для нас обвиненье, которое ложно?
Как угодно меняй и слова и обличье,—
Мы и были и будем твердыней величья.
Это видят сквозь ложь, как сквозь облако пыли,
Даже те, кого гордость и гнев ослепили.