Выбрать главу
Мы пленным даруем свободу без выкупа, Но горе тому, чье смирение лживо.
Никто не осмелится пить из источника, Пока нас вода его не освежила.
В неволе не быть никогда нашим женщинам, Покуда голов наша рать не сложила.
Они на верблюжьих горбах возвышаются, Краса их нежна и достоинство мило.
Мы им поклялись, что, завидев противника, На вражьи кочевья обрушимся с тыла,
Мечи отберем, и блестящие панцири, И шлемы, горящие, словно светила.
Идут горделивые наши красавицы, Покачиваясь, как подпивший кутила.
Они говорят: «Не желаем быть именами Бессильных и робких, уж лучше могила!»
И мы защитим их от рабства и гибели, Иначе нам жизнь и самим бы постыла.
Одна есть защита — удар, рассекающий Тела, словно это гнилые стропила.
Мы сами окрестных земель повелители, Порукой тому наша дерзость и сила.
Не станем терпеть от царя унижения, Вовек наше племя обид не сносило.
Клевещут, твердят, что мы сами обидчики — И станем, хотя нам такое претило.
Юнцам желторотым из нашего племени В сраженье любой уступает верзила.
Земля нам тесна, мы всю сушу заполнили, Все море заполним, раскинув ветрила.
Отплатим сторицею злу безрассудному, Накажем его, как того заслужило.

Аль-Харис ибн Хиллиза

{30}

«Порешила Асма, что расстаться нам надо…»

Перевод А. Сендыка

Порешила Асма, что расстаться нам надо, Что повинностью стала былая отрада.
Я успел ей наскучить в бескрайней пустыне, О бродячих шатрах не забывшей поныне.
Где глаза верблюжонка, где шея газели? И свиданья и клятвы забыться успели…
Вот луга, что давали приют куропаткам, Вот поля, где блуждал я в томлении сладком.
Не хватает лишь той, что любил я когда-то, От восхода я плачу о ней до заката.
Очи Хинд разожгли во мне новое пламя, Языки его ярче, чем звезды над нами.
Издалече приметят и пеший и конный Среди мрака ночного костер благовонный.
Меж Акик и Шахсейном поднявшись горою, Пахнет сладостно мускусом он и алоэ.
Я не мог бы здесь жить, без кочевий страдая, Но верблюдица есть у меня молодая,
С ней вдвоем нипочем нам любая дорога, Словно страуса самка, она быстронога.
Кто не видел в пустыне, на фоне заката, Как за матерью следом бегут страусята,
И песок из-под ног поднимается тучей, И охотники слепнут в той туче летучей.
Хоть следы беглецов разыскать и не сложно, Их самих укрывает пустыня надежно.
А верблюдица — та же бескрылая птица… Закаленный страданьем — судьбы не боится,
В знойный полдень в песках мне легко с нею вместе, Но меня догоняют недобрые вести:
«Наши братья аракимы{31}, пестрые змеи, Говорить о нас дурно и гневаться смеют».
За разбойника принят ими путник несчастный, Им неважно, что мы ни к чему не причастны,
Полагают они, что за все мы в ответе, А все дети пустынь — нашей матери дети.
Возле мирных костров пастухи их сидели, Но вскочили иные со стрелами в теле,
Ржали кони, и бой закипел рукопашный, И верблюды кричали протяжно и страшно.
Амр вине нашей верит, пред ним, несомненно, Очернила нас подлая чья-то измена.
Берегись, клеветник, ты увяз безнадежно! Что для нас обвиненье, которое ложно?
Как угодно меняй и слова и обличье,— Мы и были и будем твердыней величья.
Это видят сквозь ложь, как сквозь облако пыли, Даже те, кого гордость и гнев ослепили.