А она обратилась к подругам, сидевшим вокруг,-
Изваяньем казалась любая из стройных подруг:
«Заклинаю Аллахом – доверюсь я вашим словам:
Этот всадник заезжий пришелся ли по сердцу вам?
К нам войти нелегко, он же прямо проходит в шатер,
Не спросившись, как будто заранее был уговор».
Я ответил за них: «Коль приходит потайный жених
На свиданье любви, никакой ему недруг не лих!»
Радость в сердце влилась, как шатра я раздвинул края,
А сперва оробел, хоть вела меня воля своя.
Кто же к ней, белолицему солнцу в оправе зари,
Не придет повидаться, лишь раз на нее посмотри?
* * *
Возле крепости Амир я вспомнил, подруга, тебя,
У колодца я вспомнил – слеза из очей излилась.
Значит, здесь и привал верблюдицам легким моим,
Если путь и далек, не спешим мы на этот раз.
Сам с собой говорить я стал о своей Зайнаб,
И слова о любви не скудели, к любимой мчась.
Вспоминаю о ней, когда солнце приходит к нам,
Вспоминаю о ней, когда солнце уходит от нас.
Много женщин кругом – со мною она лишь одна,
Я стихи лишь о ней слагаю, у сердца учась.
Если кто заслужить благосклонность хочет мою,
Пусть в речах его будет восторгов моих пересказ.
Если взор затуманится, я говорю: «Может быть,
Это образ Зайнаб туманит зрачки моих глаз?»
Если ноги в пути онемеют, вспомню ее,-
И уже ободрился и боль в ногах унялась.
* * *
Возле Мекки ты видел приметный для взора едва
След былого кочевья. Не блеснет над шатром булава,
И с востока, и с запада вихри его заносили,-
Ни коней, ни людей,- не видать и защитного рва.
Но былую любовь разбудили останки жилища,
И тоскует душа, как в печали тоскует вдова.
Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из Джаруба
Перекрыла останки песка золотого плева.
Быстротечное время и ветер, проворный могильщик,
Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова.
Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловко
От укусов змеи, потеряет над ядом права.
В Нум, Аллахом клянусь, я влюбился, но что же? – Я голос
Вопиющий в пустыне, и знаю: пустыня мертва.
За даренья любви от любимой не вижу награды,
Дашь взаймы ей любовь – жди отдачи не год и не два.
Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором,-
Берегись подойти – за ничто пропадет голова!
А покинет становье – и нет у чужого надежды
Вновь ее повстречать,- видно, доля его такова!
Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски,
Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова.
Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем,
И без имени явны приметы ее существа.
В ней врага наживу, если имя ее обнаружу,-
Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва.
Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых,
Отвергал поученья ее племенного родства.
Сброд из племени сад твоего недостоин вниманья,
Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства.
Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе,
Там, где резвые кони, где лука туга тетива.
Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов,
Я испытан в сраженьях, известность моя не нова.
Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных,
Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва.
Рода нашего жен защищают бойцы удалые,
В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива.
Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет,
И о наших делах не забудет людская молва.
Знаю, все мы умрем, но не первые мы – не исчислить
Всех умерших до нас, то всеобщий закон естества.
Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось,
К доброй славе идем, и дорога у нас не крива.
У долины Батха вы спросите, долина ответит:
«Это честный народ, не марает им руку лихва».
На верблюдицах серых со вздутыми бегом боками
Лишь появимся в Мекке,- яснее небес синева.
Ночью Ашаса кликни – поднимется Ашас и ночью,
И во сне ведь душа у меня неизменно трезва.
В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчится
Одолел его сон, но закалка его здорова;
Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится.
Если б сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва!
* * *
Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком,
Тайну блюл он ревниво, от страсти пылал он жестоко.
Но она ему пальцами знак подала: «Осторожно!
Нынче гости у нас – берегись чужестранного ока!
Возвратись и дозор обмани соглядатаев наших,
И любовь обновится, дождавшись желанного срока».
Да, ее я знавал! Она мускусом благоухала,
Только йеменский плащ укрывал красоту без порока.
Тайно кралась она, трепетало от радости сердце,
Тело в складках плаща отливало румянцем востока.
Мне сказала она в эту ночь моего посещенья,-
Хоть сказала шутя, упрекнула меня без упрека;
«Кто любви не щадит, кто упорствует в долгой разлуке,
Тот далеко не видит, и думает он не глубоко:
Променял ты подругу на прихоть какой-то беглянки,-
Поищи ее в Сирии или живи одиноко».
Перестань убивать меня этой жестокою мукой -
Ведь Аллаху известно, чье сердце блуждает далёко.
* * *
Я раскаялся в страсти, но страсть – моя гостья опять.
Звал я скорбные думы – и скорби теперь не унять.
Вновь из мертвых восстали забытые муки любви,
Обновились печали, н жар поселился в крови.
А причина – в пустыне покинутый Сельмою дом,
Позабыт он живыми, и тлена рубаха на нем.