Стал он братом скитаний, узнал все пределы земли,
Все пустыни изведал, в загаре лицо и в пыли.
Беззащитен от солнца, скакал на спине вороного,
Лишь узорчатый плащ ограждал от пожара дневного.
У нее же ограда – спокойных покоев прохлада,
Для нее и услада сырого зеленого сада.
Муж ни в чем не откажет, подарки несет ей и шлет,
И она в развлеченьях проводит всю ночь напролет…
Из-под Зу-Даварана я ночью пустился в дорогу.
Ничего не страшась, презирает влюбленный тревогу.
В становнще друзей у шатров я стоял для дозора,
От разбоя берег, охранял от убийцы и вора.
А когда по шатрам засыпали они тяжело,
Все сидел и сидел я, так долго, что ноги свело.
А верблюдица вольно паслась, не следил я за нею,
И могла ее упряжь любому достаться злодею…
Сам не помня себя, я в пустыне спешил без оглядки,
Все себя вопрошал – далеко ль до желанной палатки?
Указали мне путь незабвенный ее аромат
И безумие страсти, которою был я объят.
Я бежал от друзей, лишь погасли костры за шатрами,
А ее становнще лишь к ночи зардело кострами.
Наконец-то и месяц зашел за соседние горы,
Возвратились стада, замолчали в ночи разговоры.
Я дремоту стряхнул и, приход свой нежданный тая,
До земли пригибаясь, подкрался к жилью, как змея.
И сказал я: «Привет!» А она в изумленье великом
Задрожала и чуть нашу тайну не выдала криком.
«Я покрыта позором! – и пальцы, сказав, закусила.-
Ты, однако же, смел, велика твоя доблесть и сила.
Так привет же тебе! Иль таким неизвестен и страх?
Окружен ты врагами – тебе да поможет Аллах!
Но не знаю, клянусь, прискакал ты сюда потому ли,
Что ко мне поспешал? Потому ли, что люди уснули?»
Я ответил ей: «Нет! Покоряюсь желаниям страсти.
Что мне взгляды людей? Не такие видал я напасти».
И сумела она опасенье и дрожь побороть И сказала:
«Тебя да хранит всемогущий господь!»
Ночь, блаженная ночь! Отлетела дневная забота.
Услаждал я глаза, и не знали объятия счета.
Ночь медлительно шла, но казалась короткой она -
Столь короткой, клянусь, не казалась мне ночь ни одна.
Час за часом любовь упивала нас полною чашей,
И никто за всю ночь не смутил этой радости нашей.
Мускус рта я вдыхал, целовал ее влажные губы,
И за розами губ открывались точеные зубы.
Улыбнется она – то ль летающих градинок ряд,
То ль цветов лепестки белизною в багрянце горят!
В полутьме на меня ее нежные очи глядели,
Как глядят на детеныша черные очи газели.
И уже постепенно блаженная ночь убывала,
Стали звезды бледнеть, оставалось их на небе мало,
Мне сказала она: «Пробуждайся, уж ночь позади,-
Но наутро меня ты под Азвар-горой подожди!»
Вздрогнул я, услыхав чей-то голос, кричавший: «В дорогу!»
А на небе уже занималась заря понемногу.
По шатрам уже встали и начали в путь одеваться,
И она прошептала: «Что ж делать? Куда нам деватьсж»
Я сказал: «Ухожу. Коль успеют меня подстеречь,-
Или мне отомстят, или пищу добудет мой меч!»
И сказала она: «Ненавистникам сами ль поможем?
Тайну в явь обратив, клевету ли их сами умножим?
Если действовать надо, то действовать надо иначе:
Скроем тайну поглубже, иначе не ждать нам удачи.
Двум сестрицам своим расскажу я про нашу беду,
Чтобы все они знали, и тотчас же к ним я пойду.
Я надеюсь, что выход найдут мои милые сестры,
На обеих надеюсь, они разумением остры».
В горе встала она, без кровинки опавшие щеки,
И отправилась, грустная, слез проливая потоки.
Две прекрасных девицы явились на сестринский зов,
На обеих узоры зеленых дамасских шелков.
Им сказала она: «Моему смельчаку помогите:
Все возможно распутать, как ни были б спутаны нити».
А они устрашились, меня увидав, но сказали:
«Не такая беда! Предаваться не надо печали!»
И меньшая сказала: «Ему покрывало отдам,
И рубашку, и плащ,- только пусть бережется и сам.
Пусть меж нами пройдет он и скроется в женской одежде,
И останется тайна такою же тайной, как прежде».
Так защитою стали мне юные девочки эти
И одна уже зрелая, в первом девичьем расцвете.
Вышли мы на простор, и вздохнули они, говоря:
«Как же ты не боишься? Уже заалела заря!»
И сказали еще: «Безрассуден же ты и бездумен!
Так и будешь ты жить? И не стыдно тебе, что безумен?
Как объявишься снова, все время смотри иа другую,
Чтоб подумали люди: избрал ты ее, не иную».
И она обернулась, когда расставаться пришлось,
Показалась щека и глаза ее, полные слез.
На исходе той встречи сказал я два ласковых слова,
И верблюдица встала, в дорогу пуститься готова.
Я пустил ее бегом, была она в рыси ходка,
И упруга была, деревянного крепче бруска.
Я верблюдицу гнал, хоть и знал, что бедняга устала,
До того исхудала, что кожа от ребер отстала…
Часто умная тварь приносила меня к водопою,-
Но колодец зиял пересохшею ямой скупою:
Лишь паук-нелюдим над колодцем сплетает силок,
Сам вися в паутине, как высохший кожаный клок.
Дни и ночи тогда я не мерил привычною мерой,
Мрачный спрыгивал я с моей верной верблюдицы серой
Оскудевшие силы, измучась, она истощала,
Над отверстием знойным безумно глазами вращала
И толкала меня головой, порываясь к воде,-
Но колодец был сух, не сочилось ни капли нигде.
И когда бы не повод, что воле моей поддается,
То верблюдица в прах разнесла бы остатки колодца.
Понял я, что великий то будет урон для пустыни,
Я же был чужанин, а убежища нет на чужбине.