Ткань от лица отведи, под которою скрыта краса,
Чтоб показалось ему, что лупа поднялась в небеса.
Ты улыбнись, покажи своих белых жемчужинок строй,
Свежих девических губ ты прохладу ему приоткрой.
Пусть он подумает: «Значит, глаза меня ввергли в беду,
Так захотела судьба, и на смерть я как смертник иду».
Только смотреть на него ты подолгу пока воздержись,
Будто застенчива ты, и гляди себе под ноги, вниз».
Доброй соседки слова отзвучали в потемках едва,
Как услыхал я ответ, и запали мне в душу слова:
«Он, говорят, из таких, что, у женщины взявши свое,
Он не нуждается в ней,- вероломец бросает ее».
Тут я воскликнул: «Тебя полюбил я навек и сполна,
В сердце на месте твоем не бывала досель ни одна!
Так одари же того, кто не лгал ни в словах, ни в делах,-
Неблагодарность же пусть покарает позором Аллах!»
* * *
Сердцем чуешь ли ты, что подходит пора разлучиться?
Кто разлуку знавал, осторожности мог научиться.
Но неверен успех, если даже идешь осторожно,
А захочет судьба – и безумному выгадать можно.
Был я брошен друзьями; покинутый, вспомнил былое,
Превращает нам память здоровое сердце в больное.
Я любимую вспомнил, подобие легких газелей,
Ту, чьи очи как ночь, заклинаний сильнее и зелий.
Как проснулись в шатрах, на двугорбых вьюки возложили
И ее увезли – словно голову мне размозжили.
Слезы лить запрещал я глазам, по в ответ на угрозы
Лишь обильней струились из глаз опечаленных слезы.
С нею близко сойтись было горькой моей неудачей,
От родни ее вовсе погиб я в тот полдень горячий.
О Аллах, допусти, чтобы им кочевать недалече,
Чтобы знал я о ней, чтоб надеяться мог я на встречи.
Умер я, лишь исчезла вдали ее шея газелья,
Напоенные амброй жемчужные три ожерелья.
Я сказал: «Уходи, уходи, караван расставанья,
Оскорбленный, вослед повлекусь я дорогой страданья.
Та любовь, что навечпой зовется у смертных,- мгновенна,
А моя, не старея, пылает в груди неизменно».
Ей сказали: «Клянемся,- следим уже более года,-
Он – дурной человек, такова же и вся их порода».
А она двум подругам, ко мне подошедшим случайно,
Говорит: «Надо мной он смеется и явно и тайно.
Я боюсь,- говорит,- он изменником будет, наверно,
Не умеет отдаривать, речь он ведет лицемерно».
Я сказал: «Сердце жизни! Не верь негодяям заклятым.
Кабой ныне клянусь, как клянется сраженный булатом.
Я же страстью сражен, за тобой волочусь я по следу;
Не встречая тебя, до могилы я скоро доеду.
Я оправдан уж тем, что тебя домогаться не смею.
Как тебе изменю? Госпожа ты над страстью моею.
Об измене твердит лишь безумца язык суесловный.
Как тебе изменить, предо мною ни в чем не виновной?
Как же мне изменить? Ведь еще не решенное дело,
Продолжать ли терпеть иль опомниться время приспело?»
И сказала она: «Коль любить, то тебя одного лишь!
Встречи жди – и еще веселиться ты сердцу дозволишь».
Я ответил: «Коль правда, что любишь, любви в оправданье
Мне под Анзар-горой ты сегодня назначишь свиданье!»
«Так да будет!» – сказала и, чуть отстранив покрывало,
Пальцев кончики мне и сверкающий глаз показала.
Содрогнулась душа, и я понял: от мук ожиданья
Я скончаюсь сегодня же, если не будет свиданья.
* * *
…Оказавшись пустым, обо всем ли жилье рассказало?
Или скромный шатер оказался скупым на слова?
Я же стал вспоминать, как я сам веселился, бывало,
Ведь у тех, кто горюет, лишь память одна не мертва.
Как бывало когда-то волненье счастливое сладко,
Как любимых плащом укрывал я не раз от дождя!
Из шатра среди ночи к влюбленному вышли украдкой
Две газели, к нему газеленка с собой приведя
С длинной, гибкою шеей, моложе, чем обе газели,
С черной ночью в очах, с ожерельями из жемчугов.
Оглядевшись кругом, за шатрами волшебницы сели,
Где потверже земля, где доносится запах лугов.
И была черноглазая, словно луна в полнолунье,
И юна и прекрасна, походкою плавною шла.
«Жизнь отдам за тебя!» – говорила другая колдунья
И просилась под плащ,- чужеиин бы не сглазил со зла.
И сказали все три: «Эту ночь заклинаем заклятьем:
Эта ночь – заклинаем – да будет, как годы, длинна!
Все, чтоб нам не мешать, пусть к обычным вернутся занятьям,
Над весельем бессонным всю ночь да сияет луна!»
Не приметили гостьи, что звезды бледнеть уже стали
И что проблеск зари у земного алел рубежа.
Встали гостьи мои, и следы на песке заметали
Шелком длинных одежд,- не поймали бы их сторожа.
Удаляясь, шептали: «Когда бы подобные ночи
Чаще нам позволяли на воле пожить до зари!
Не желали бы мы, чтобы делались ночи короче,-
Так бы сели в кружок – и сиди, говори до зари!»
* * *
Ей кто-то сказал, что теперь человек я женатый, -
Она на меня затаила неистовый гнев.
Сказала сестре, а потом и соседке сказала:
«Пусть в жены берет хоть десяток достойнейших дев!»
Потом обратилась к подругам, толпившимся рядом,
Заветное чувство в отчаянье скрыть не сумев:
«Что с сердцем моим? Трепещет, как будто чужое;
Я никну, слабею, могилы мне видится зев.
О страшная весть! Как будто в груди разгорелся
Костер,- и в золу обратит он меня, отгорев».
* * *
Своих и врагов я оплакал, сраженных войной.
Сказала она, повстречавшись недавно со мной:
«Что сталось с тобою, о Омар, ведь ты и худой и седой!»
«Я съеден тоской, оттого и седой и худой.
Я видел их гибель, с тех нор потерял я покой.
О, сколько достойных унес этот пагубный бой!
Почтеннейших старцев, что схожи с луной сединой!
Все родичи наши! По целой юдоли земной
Ты столь благородных не сыщешь, клянусь головой.
Послышатся ль вопли – на помощь поскачет любой
И первым для битвы наденет доспех боевой.
Кто в помыслах чпще, кто в мире щедрее мошной?
Кто делает благо, а зло обошел стороной?
Кому помогает, того ободрит похвалой;
Кого одаряет, потом не унизит хулой».