Бублик остановил машину возле новых ворот у самой дороги. Ворота были покрашены зеленой краской, дом, засыпной и маленький, будто скворечник, стоял в глубине усадьбы, за кустами. Шурочка, брезгливо ступив одной ногой в грязь, сказала почему-то шепотом:
— Дым есть, печку топит, значит.
— Иди тогда.
— А ты?
— Я кой-куда сгоняю, часа через два подскачу.
— Всегда вот так получается — всегда я одна!
— Лучше будет, если я зайду?
Шурочка понимала, что лучше не будет, если Аким зайдет: тогда, может случиться, дед обоих вышибет — он сына своего спокойно видеть не может, сын для него — будто красная тряпка для быка. Такой у старика характер: рассердить его трудно, но уж если рассердится, то на всю жизнь. Дачку-то покупал Аким (хотел вперед Быковых выскочить — Быковы только еще разговоры вели про то, покупать или не покупать). Купил задешево и не имел представления, что делать потом. Возил от греха подальше в запустение свое холостяцкие компании пьянствовать. Отец тогда и забрал усадьбу себе, подладил все тут и живет, почитай, круглый год, отгородившись от мира. Деньги заплатил, не рядился, сыну наказал, захмурев лицом:
— Чтоб ни ногой сюда, байбак пузатый! За что ни возьмешься, все опаскудишь, бездельник!
…Шурочка прихорошилась перед круглым зеркальцем, достала из сумки журнал «Наука и жизнь» со статьей о немецком опыте строительства каких-то особых грядок, вздохнула, закрыла глаза на минуту, сосредоточиваясь по системе йогов (одно время она посещала кружок, который вел при магазине инженер, побывавший в Индии и натасканный тамошними колдунами). Закрыла, значит, Шурочка глаза и побелела, шевеля запавшим ртом, будто умирающая.
В кружок йогов Шурочка малость не доходила, потому что Бублик запретил: преподаватель был мужчина знойный, а возвращалась с работы жена подозрительно поздно.
— Ну, все!
— Иди, — вяло напутствовал Шурочку Аким Никифорович, вспоминая мимоходом, куда запропастился армейский ремень с медной пряжкой.
— А ты?
— К егерю скатаю.
— Что еще за егерь такой?
— У которого зимой были — Мясоедов.
— Зачем?
— Много будешь знать, скоро состаришься.
— Дурак! — Шурочка пошла к зеленым воротам, полы ее шубы разметались, шагала она боком, словно норовистая лошадь на выездном кругу, из-под ее сапог шматками летела грязь. Бублик увидел: на ветку рябины у штакетника села птица, полосатая, как матрос в тельняшке, и с угольно-черной головой. Птица покачалась на ветке, взлетела и скрылась с глаз.
…Бородатый егерь Вася Мясоедов шевелил сено возле конюшни и гостю обрадовался:
— Тишина стоит — уши ломит, а тут на тебе — вполне живой человек! Чаю хочешь? Медовухи могу налить, хотя ты ж за рулем…
— За рулем! — скорбно и виновато ответил Аким Бублик, потирая руки и подвигаясь неуверенно в сторону конюшни: он сразу заметил собаку, следившую за ним от крыльца.
— К отцу ездил и подумал: «Мясоедов же рядом, почему бы и не навестить человека? Тем более дело есть».
— Вот видишь, и дело есть! — подхватил егерь и задрал к небу варначью свою бороду. Блеснули в улыбке его зубы. — И дело разрешим. — Он воткнул вилы в стог, спрятал верхонки в карманы старенькой фуфайки, подал гостю руку.
В горнице было тепло, сухо и пахло всякими травами. В сенцах Аким по примеру хозяина скинул сапоги и с удовольствием ступал по медвежьим шкурам, разбросанным в беспорядке. Вся горница сплошь была заставлена самодельными полками из строганых досок, а полки были полны книг, доски гнулись под их тяжестью. Такого и у Быкова нет.
— Читаем, значит?
— А что прикажешь делать — зима-то длинная, товарищ Бублик. Прости, все забываю, как звать тебя?
— Аким Никифорович.
— Аким Никифорович, дорогой. Зима-то длинная…
— Почему это все сразу забывают, как меня зовут? Вы не ответите на этот вопрос, Василий?
Егерь засмеялся глазами, тряхнул головой и потупился, раздумывая. Он стоял, опершись рукой на книжную полку в позе вольной и боком к гостю. Черная рубаха-косоворотка была расстегнута, обнажив сухую и волосатую грудь, рубаха пузырилась на спине, выбилась кулем из-под стареньких брюк.
— Чаю? С душеницей чай?
— Не откажусь — продрог что-то.
Василий ушел на кухню, погремел там посудой недолго, вернулся и опять фертом стал возле книжной полки, ногой попинал осторожно оброненный спичечный коробок и спросил: