В комнате появилась давешняя седая женщина, в руках у нее был черный поднос с запотелым графином и стаканами. Женщина увидела коньяк и вопросительно посмотрела на дядю Гришу:
— Закуску приготовить?
Дядя Ваня ответил за хозяина категорическим тоном:
— Рукавом закусит, они нынче все больше в подворотнях накачиваются — привыкли.
Аким Никифорович тряскими руками отколупал пробку, налил себе в стакан порядочно, опрокинул порцию махом и запил коньяк квасом, туго шибанувшим в нос.
— Уж извините.
— Извиняем.
Дядя Ваня крякнул за Бублика и с завистью отметил:
— Один пьет! Они такие.
Бублик же настроился на исповедь и начал ее со случая, приключившегося в свадебный вечер. Они с Шурочкой стояли на балконе, была луна, сзади гомонились гости, родня и всякие знакомые. На Шурочке была фата. Шурочка много и беспричинно смеялась, Аким целовал ее украдкой и, целовавши, сдернул с уха жены дешевую серьгу, которая упала с третьего этажа на асфальт. «Так что вы думаете! Ведь полезла драться, глаза под лоб завела, стерва! Побежал я искать безделушку, все штаны из дорогого материала «метро» (теперь такого и в помине нет!) извозил. Шарю по тротуару, а сам, можно сказать, холодную слезу глотаю, А цена той серьге — копейка в базарный день, товарищи старики! Так и началась семейная жизнь, будь она проклята! Не развелся сразу по слабости характера, а теперь куда денешься — двое мальчиков растут. Года, можно сказать, катятся, а счастья нет, каждый день одно расстройство, растудыть твою малину!»
Монолог, произнесенный поспешно и невнятно, стариков не колыхнул, тогда Бублик взял нотой выше и подробно остановился на общей драматичности своей судьбы: с детства ни в чем не везло — мать била, отец был строг как прокурор, учителя в школе не любили по причине, надо полагать, излишней упитанности («Ел мало, но толстел из-за плохого обмена веществ в организме»), бык бодал, собаки кусали, комары пили кровь с исключительным азартом, а что касается пчел, то ни одна пролетающая не пропускала, даже трутни пробовали жалить. В яму падал, в мелкой речке тонул, однажды даже соды вместо сахара в чай положил и проявителем вместо постного масла сдабривал кашу. В зрелые же годы жена поедом ест, она — как старуха из сказки русского поэта Пушкина про золотую рыбку: все ей мало. Это она арабскую стенку со звоном хочет. Не достану стенку эту — значит вешайся или стреляйся.
— Выручайте, товарищи, христом-богом молю! — Аким Никифорович еще отпил из стакана, поперхнулся, закашлял, из глаз его заструились натуральные слезы. — Люди вы добрые и меня поймете. Конечно, я слабый, но ить героем-то не каждый родится, товарищи! Правда?
Глава 13
Утро выдалось ясное. Солнце только что поднялось, но уже припекало совсем по-летнему. Над тополями, если присмотреться, висел зеленый туманец, сильно прореженный небесной голубизной: это почки пускали лист. Зелень была далекой, кисейной и едва угадывалась. По центральной улице двигалась поливальная машина, распустив кривые усы. Вода слышно шипела, пенилась, окутанная радугой, и скатывалась в стоки; асфальт был лаковый, и в нем на короткое мгновение, будто в зеркале, отразился город. Воздух был еще свеж, пахло мокрой травой и железной окалиной.
Олег Владимирович Зорин, заместитель председателя, шел не спеша по тротуару с перекинутым через руку плащом и с удовольствием ступал в воду, текущую по тротуару. Ручейки напоминали головастиков, которые, шевелясь, заглатывали пыль. Зорин был в том благодушном и созерцательном настроении, какое озабоченному человеку выпадает как подарок. Этот мир нравился Зорину, он говорил про себя, насвистывая: «Солнце — хорошо. Вода — тоже хорошо. И воробей — хороший». Воробей сидел на растопыренной ветке акации, низко, над самой чугунной решеткой, огораживающей скверик, и сидел он фертом. Это был особый воробей, на голове его, на макушке, перо топорщилось, и казалось, будто птица в пляжной кепочке с козырьком. Зорин подступил к воробью ближе и спросил:
— Ты это чего?
Зорина в общем-то многое интересовало: почему, например, воробей вырядился в кепку и почему сидит здесь, когда надобно лететь во всю прыть? «Если бы у меня были крылья, — думал Олег Владимирович. — Я бы взвился. В лес бы улетел, и всякое такое. Или на гору куда-нибудь, чтобы с высоты все видать было. Очень даже интересно». Птичка вежливо скособочилась, и в глазу ее, маленьком, будто точка в конце строки, сверкал белый огонек.