- Хорошо-хорошо, - Иосиф развернул меня и подтолкнул к калитке. - Иди, распорядись обо всем и возвращайся, поедем перекусим, Ивану надо выпить, его колотит уже второй день, Анну эту куда-нибудь сгрузим. Давай!
Я шагнул за калитку. Козырек над входом, черная с золотыми буквами табличка "Зал прощания", обшитая потемневшими от времени деревянными рейками двустворчатая дверь - до них от калитки надо было пройти каких-то двадцать шагов, но мои ноги стали тяжелыми, мне словно вбили железный штырь в позвоночник. Почему меня оставили одного, почему друзья и недруги меня не сопровождали, чем я их обидел? Я оглянулся: Иосиф что-то говорил моей прежней подруге, Ващинский, проблевавшись, вместе с Иваном кантовали бесчувственное тело бабки моего сына, теперь им помогал гэбист Пальчастый, и все были заняты, все были при деле, никто на меня даже не смотрел, словно меня не существовало, а ведь тело могли, после передачи доверенности и прочих документов, запаять в цинк, навсегда, они могли его никогда не увидеть, моего сына, сыночка.
Из-за бокового фасада вышел высокий человек в жестко накрахмаленном зеленом халате.
- Примите соболезнования, - сказал он, подходя ко мне почти вплотную, высокий зелёный колпак, начищенные тупоносые, похожие на короткие ласты туфли, идеальная стрелка брюк, усы, белые зубы, запах дорогого одеколона. Позвольте вас проводить?
- Спасибо, да, пожалуйста, проводите!
Зелёный пошел слева от меня.
- Нам надо в третий зал, не в сам Зал прощания, а в третий, это через... - зелёный запнулся, прокашлялся. - Одним словом - прошу!
Он открыл одну из створок двери, и мы оказались в полутемном зале с постаментом для гроба. Румянолицая женщина, в таком же зеленом халате и колпаке, вставая из-за маленького стола, на котором стояла яркая, дававшая четкий круг света лампа, одним движением локтя смахнула в выдвинутый ящик глянцевый журнал мод, другим движением, живота, ящик задвинула, подкатилась к нам.
- Примите соболезнования, - это была у них готовая формула, только зелёный был более строг и дистантен, а зелёная была открыта и добра.
- Спасибо, - кивал я. - Спасибо...
Зелёная пошла от меня справа. Эскорт, сопровождение важного лица, доставка. Не хватало кого-то еще, в черном костюме, с черным галстуком, в белой крахмальной рубашке. Такой человек появился, когда мы прошли Зал прощания наискосок, он вышел из-за пульта органа, да, в черном костюме, белоснежная рубашка, тени под глазами, бородка, залысины. Воплощенная скорбь, печаль.
- Как я понимаю, вы его отец, - печальщик потупился, сложил руки на животе, покачался с носка на пятку, развел руки, спрятал их за спиной. - Я близко знал покойного, был его учеником еще тогда, когда он жил в другом полушарии, мне попала в руки его брошюра, мне дали ее на улице, просто так, ко мне подошли двое аккуратных молодых людей, спросили разрешения со мной поговорить. Я разрешил, они сказали мне несколько слов, потом дали брошюру. Вечером я прочитал ее всю, там было страниц двадцать, может быть, двадцать пять. И тогда сразу все понял. Понимаете, вашим сыном была открыта одна закономерность. Она заключается в том, что...
- Послушайте, - сказал я, - мне придется вас перебить. Сейчас, как мне кажется, не время говорить об учении моего сына. Не то что оно меня не интересует, оно меня очень даже интересует, но именно сейчас мне хотелось бы...
Печальщик согласно кивнул.
- Я вас понимаю. Понимаю. Вот этот зал, вот в эту дверь. Там, возле тела, дежурит кто-то из его нынешних учеников, мы разрешили, так что... Откройте дверь, - обратился печальщик к зелёному. - Откройте!
Зелёный наклонился к печальщику, тот выслушал его и обратился к зелёной:
- Дайте, пожалуйста, ключ!
Зелёная неловко улыбнулась.
- Надо предъявить документы, - сказала она. - Без паспорта нельзя. И заверенное свидетельство.
Я достал выданные Аллой бумаги, все сразу передал зелёной. Та профессиональным жестом их пролистнула, выбрала нужную, прочитала, сложила, сунула в карман халата, остальные бумаги вернула.
- Хорошо, - одобрила она. - Теперь, пожалуйста, паспорт.
Я дал ей паспорт канадца. Герб, шрифт, бумага, цветное фото, водяные знаки. Зелёная посмотрела на меня, сверила мою физиономию с фотографией в паспорте, сравнение вышло не в пользу физиономии.
- Я был болен, - сказал я, пытаясь унять биение сердца, - сначала был болен, потом попал в аварию, ехал из Эдмонтона в Торонто, занесло...
- Здесь разные фамилии, - полушепотом сказала зелёная. - В доверенности и в паспорте - разные фамилии.
Зелёный наклонился к её уху и что-то жарко зашептал, поглядывая на мою босую ногу. Зелёная что-то сквозь зубы отвечала.
Печальщик решил воспользоваться моментом и ровным голосом, без интонаций, заговорил:
- Было несколько попыток объявить организацию вашего сына тоталитарной. Были инициативы прокуратуры, по жалобе матери одного из молодых людей, который начал посещать собрания, работать в вегетарианском кафе, а его мать решила, что этот молодой человек приобрел нетрадиционную сексуальную ориентацию, что раз он решил не жениться на девушке, которая ждала его, пока он служил на военно-морском флоте подводником, причем, пока девушка ждала, она отказала многим, и значит...
Переговоры зелёных окончились, зелёная вынула из кармана связку ключей.
- Спасибо, - сказал я печальщику, - мне было очень интересно.
Зелёная вставила ключ в скважину и повернула.
- Прокуратура обязала нас дверь зала номер три всегда держать запертой, - сказал зелёный. - Если вам что-то понадобится или вы захотите из зала номер три выйти, вы просто постучите. Вот так, - зелёный три раза стукнул по дверной коробке двери зала номер три. - Тук, тук, тук! Понятно?
- Понятно! - сказал я, зелёная открыла дверь, я вошел, и за мной заскрежетал замок.
Тело лежало накрытое простыней, ногами к двери, у изголовья, на табуретке сидела Дженни, прямая спина, панковский прикид, зал номер три был освещен ярким светом люминесцентных светильников, но для Дженни это значения не имело: на её глазах была шелковая темно-синяя лента.
- Здравствуйте, Па, - сказала Дженни. - Как вы себя чувствуете? У стены есть свободная табуретка, можете сесть.
- Спасибо, Дженни, спасибо, - ответил я, - но мне хотелось бы взглянуть на него, я ради этого и приехал, я...
Дженни встала, удивительно уверенным для слепой движением поймала край свисающей простыни, простыню подняла: на каталке лежал длинный чернокожий молодой человек, с бритой головой, в светло-синем костюме, розовой рубашке, с темно-синим галстуком. Большие кисти рук были в перчатках, на глазах такая же шелковая лента, что и у Дженни.
- Это он, - предупреждая возможные вопросы, сказала Дженни, - ваш сын.
Показав кривоватые зубы она улыбнулась и сняла свою повязку: у Дженни были маленькие, быстрые глаза, они, осваивая видимый мир, перескакивали с одного предмета на другой, я был для нее, для обретшей зрение, одним из предметов.
- Вы, до того как постучите в дверь, до того, как это тело запаяют в цинк, дотроньтесь до него, хотя бы до края простыни, - сказала Дженни. Потом уже будет поздно...
Я протянул руку. Но прикасаться не стал: мне не нужно было новое видение, новое знание, откровение, я уже получил всё, все богатства мира.
- Нет? - Дженни была, кажется, удивлена. - Как знаете... Ну, теперь стучите, тук-тук-тук!
За окном зала номер три каркали вороны, там была осень, там ощущалось дыхание с севера, там у входа в морг стояли ожидающие меня люди.
- Я вас таким и представляла, - сказала Дженни и накрыла тело простыней.
Там, за окном зала номер три, разрыв между представляемым и реальным был еще меньше, там он стремился к нулю, схлопывался, самоуничтожался. Там всё равнялось самому себе. Холодный кафель был в этом морге, очень холодный. Я не хотел стучать в дверь. Никто не мог заставить меня это сделать. Я сел на табуретку возле стола, уронил голову в ладони.
- Сынок! - сказал я. - Сыночек...