Кайтбей сидел в центре, напряженно выпрямившись на возвышении, – худой, хилый старик с впалыми щеками и редкими растрепанными волосами, олицетворявший собой, как ни удивительно, основу могущества одной из величайших мировых империй. Держался он горделиво. Но Бэльян заметил у него под глазами круги.
Позади, на помосте, в качестве личной охраны растянулся кольцом корпус отборных хазакиев, но их тяжелые доспехи не могли скрыть той очевидной истины, что они не считают себя находящимися при исполнении служебных обязанностей, ибо отбросили всякие церемонии; некоторые ласкали друг друга. Бэльяну уже не раз доводилось слышать о недостойных мужчины слабостях турецко-мамлюкского двора и о сплетнях, которые распространялись по этому поводу в больших городах, среди наиболее консервативной части арабского общества. Слева от Кайтбея была установлена громадная плетеная ширма, и оттуда царский гарем, вдвойне защищенный ширмой и чадрами, мог наблюдать за играми. За оцеплением из хазакиев бушевало разноцветное море тюрбанов и колпаков, каждый из которых указывал на определенный царский пост или чин. Вейн напряг память и попытался установить, кто они такие: давадар, или носильщик царской чернильницы, царский оружейник, визирь, великий муфтий, носильщик клюшки для поло, носильщик комнатных туфель, царский сокольничий, шейх шейхов, главный евнух и так далее и тому подобное. Среди придворных порхали стройные пажи.
На ипподроме всадники метали копья в столб и пускали стрелы в движущиеся мишени. Потом появились дервиши, которые принялись наносить себе раны мечами и прокалывать щеки горящими иглами, непрерывно произнося нараспев имена Всевышнего, а за ними, в свою очередь, появилась команда игроков в поло. Лишь в конце дня, когда уже близился закат, началась собственно церемония обрезания. Принцу Бахадуру, одному из внуков Кайтбея, должны были сделать обрезание в компании не менее семидесяти сыновей верховных мамлюкских эмиров.
Возглавляемые церемониймейстером, эти семьдесят юношей, увешанные золотыми и серебряными украшениями и одетые как маленькие девочки, медленно проехали верхом через весь ипподром. Вейн объяснил:
– Пока не сделана операция, этот наряд защищает их от дурного глаза.
За ними шествовали семьдесят цирюльников и семьдесят помощников цирюльников, хором воздававшие хвалу единому Богу. Из конца в конец процессии носились пажи со странными, ни на что не похожими предметами на длинных шестах. На дальнем краю ипподрома были сооружены шатры, куда и вели детей. Расположившийся за шатрами военный оркестр заиграл ритмичную, но то и дело спотыкавшуюся мелодию. Из толпы раздались пронзительные женские завывания, которые смешались с громкими напевами дервишей. Если этим шумом предполагалось заглушить крики детей, то все старания были напрасны. Каждый представлял себе семьдесят поднимающихся и опускающихся ножей, семьдесят окровавленных кусочков крайней плоти. Весь ипподром трепетал, визжал и ходил ходуном. Дети из шатров так и не вышли. Из стен Цитадели прогремел орудийный выстрел – знак окончания церемонии. Народ начал расходиться.
– Завтра пойдем к Кошачьему Отцу. Во время полуденной молитвы обязательно будьте в караван-сарае.
Вейн взмахнул на прощанье рукой и исчез.
У ворот произошла заминка.
– Стража всех проверяет. Ищут Мессию, – объяснили ему.
– Но как они его узнают?
– Об этом сказано в книге. Костлявый палец указал, и Бэльян прочел:
Он сказал: «Мессией будет тот, кто очистился страданием. Однако им также будет тот, кто не ослаблен осознанием страдания».
– Но не волнуйтесь. Вы совершаете паломничество. Мы можем незаметно провести вас через боковые ворота.
Они прошли и попали на ипподром. Катарина Александрийская лежала распластанная, привязанная к огромному колесу, повернутому к солнцу, вокруг нее – каирская знать в тюрбанах и чадрах. Мамлюк, чье лицо было скрыто кольчужным шлемом, достал из висевшего у него на поясе металлического колчана молот. Бэльян вынужден был смотреть. Какой-то старик говорил ему:
– Только размышления о нестерпимой боли подготовят вас к грядущим испытаниям. – Раздался смех, и показались редкие зубы. – Я обычно представляю себе, как меня съедают львы!
Мамлюк уже повернулся лицом к павильону султана, боек его молота покоился у него на ладони. Раздался звук трубы, мамлюк резко повернулся и опустил молот на коленный сустав христианки. В поблескивающем разогретом воздухе Бэльян неправдоподобно отчетливо услышал и звук дробящихся костей, и свист, который прокатился по толпе. Молот вновь и вновь поднимался и опускался, с воинской точностью поражая суставы Катарины. Направляемое рукой палача, завертелось колесо. У Бэльяна закружилась голова, он покрылся потом и поднял руку, чтобы вытереть лоб. Но сделав это, он понял, что прикован ручными кандалами к старику. Он услышал голос: