Так вверх или вниз? Да, наверху его ждала Аля со сломанной ногой и прогрессирующими галлюцинациями. Лежбище, к которому он успел привыкнуть, и медленное мучительное умирание от истощения. Тогда как внизу… вполне возможно, что там его вообще не ждал никто, кроме неизвестности. А неизвестность означала надежду.
Аккуратно и немного скособочено, стараясь не уронить болтающиеся на одной лямке рюкзак и фонарик, который – вот чудо-то! – он так и не потерял во время захватывающего акробатического номера, но, наверное, навечно оставил на рукоятке оттиски своих зубов, Антон начал спускаться.
Почувствовав под ногами твердую землю и отнюдь не острые, как рисовало его воображение, а вполне даже гладкие камни – впрочем, разве это что-то меняет? – он первым делом вынул изо рта изжеванный фонарик, сбросил с плеча чугунную тяжесть рюкзака, после чего неожиданно для себя взмахнул руками, подключил голову и корпус и изобразил что-то вроде шутливого полупоклона, отчасти циркового, отчасти мушкетерского, хрипло выдохнув при этом:
– Вуаля!
Причем Антон не припоминал, чтобы когда-нибудь до этого выражался вслух по-французски.
Глава четвертая. Толик Голицын
«Счастье на тонких ножках.
…не монолитный, как в современных квартирах, а простой деревянный, в две доски. Зато широкий – хватало места и для бабушкиных „столетников" с „декабристами", и для кружевной салфетки с тяжелым нефритовым слоником, которого папа привез из Египта, и для целого автопарка из семи сверкающих моделек „по три пятьдесят".
Между неплотно пригнанными досками оставалась длинная черная щель толщиной в Димкин мизинец. В ней постоянно скапливалась всякая чепуха: опавшие листья комнатных цветов, скатанные в шарики фантики от сосучек, сломанные карандаши… Димка любил рисовать, сидя на подоконнике, спиной к прохладному стеклу. Конечно, когда поблизости не было нервных взрослых: все-таки третий этаж…
Деду Сереже не нравилась вытянутая прогалина посреди подоконника. Он считал ее „непорядком" и вел со щелью затяжную, с переменным успехом, войну. Каждую весну дед доставал с балкона пятилитровую банку с похожей на скисшие сливки краской, сетовал, что опять присохла, и большим портняжным ножом – полоской закаленной стали, заточенной с одной стороны и обмотанной изолентой с другой – срезал плотный верхний слой. Потом брал кисть и методично, ровным слоем, замазывал пространство между досками густой белой краской, которой еще неделю потом пахла вся квартира. Но все равно уже к осени – от влаги ли, от сухости – доски подоконника расходились по новой, краска крошилась, и щель проступала на прежнем месте. Чтобы уже через несколько дней забиться привычной чепухой.
Ее также можно было использовать как тайник. Когда по телевизору передали про отрытую капсулу с письмом, которое комсомольцы шестидесятых оставили в земле для тех, кто придет им на смену двадцать лет спустя, Димка немедленно загорелся идеей тоже отправить послание в будущее, но не каким-нибудь незнакомым потомкам, а самому себе. Взрослому. Он не был до конца уверен в том, что представляет собой капсула, но, вроде бы, это какая-то часть патрона, а патрон у Димки был, от автомата. Его подарил папа, когда вернулся из какой-то далекой африканской страны. Вернее, не патрон, а уже отстрелянную гильзу, но так было даже лучше. Гильзу не надо разбирать, чтобы засунуть в нее письмо. Коротенькое письмецо – такое, чтобы поместилось внутри, свернутое в трубочку.
„Вот ты и вырос большой, – написал Димка. – Наверное, уже закончил школу, – он подумал и добавил: – на одни пятерки!"
На этом первая сторона листа закончилась, и Димка перевернул на вторую. И понял, что понятия не имеет, о чем бы написать еще. О чем-то таком, что не перестанет интересовать его и через два десятилетия. О рисунках? Взрослому Дмитрию Анатольевичу наверняка будет не до них. О коллекции машинок? Тоже не то. Скорее всего к тому времени у него останется одна-единственная машина, зато она будет в 43 раза больше любой из нынешних моделек. Тогда о чем? Острые листья столетника щекотали голое колено и мешали собраться с мыслями.