Не ускользнуло, впрочем, это положение от зоркой и опытной Агафонихи, которая не преминула доложить своей благодетельнице Настасье Федоровне.
К удивлению старухи, та приняла известие довольно равнодушно.
— Знаю, — сказала она, — все знаю.
Агафониха замолчала.
Она, по своему ежедневному обыкновению, сидела у кровати отходившей ко сну Минкиной и занимала её грузинскими сплетнями.
— Жаль Павлушку, парень первый сорт и как по ней, непутевой, убивается, — после некоторой паузы начала Агафониха.
— Какого Павлушку?
— Конюха, чернявый такой, парень непьющий, обстоятельный…
— Знаю, что ж?
— Да вот и говорю я, очень он по Глашке этой самой убивается, сколько разов ко мне на поклон приходил.
— К тебе, зачем?
— Приворожи, говорит, бабушка, век твоим холопом буду, совсем я по ней измаялся, да и по лицу видно, исхудал, глаза горят, как уголья; я ему, грешным делом, давала снадобья, да не помогают, вишь, потому все туча тучей ходит.
— Да разве есть такие приворотные зелья? — со смехом спросила Минкина.
— Коли правду сказывать, благодетельница, — своим беззубым ртом в свою очередь усмехнулась Агафониха, — настоящих нет, только людей морочим, а бывает удается, так случается. Конечно, есть одно снадобье, если его в питье положить да дать испить девице или бабе…
Агафониха наклонилась к уху Минкиной и что-то зашептала.
— Только в здоровьи большой изъян от него делается, — продолжала она вслух, — трех дней после того человек не выживает, потому и дать его — грех на душу большой взять надо, все равно, что убивство… Баба-то делается совсем шалая, в умопомрачении, видела я однорядь ещё в своей деревне, одна тоже девка на другой день после этого снадобья Богу душу отдала… Говорю, что все равно, что убивство, грех, большой грех.
У Настасьи Федоровны блеснула мысль.
— Ты о грехе не толкуй, старая, — с усмешкой заметила она, — не первый он, чай, на твоей душе и не последний, так один не в счет… У тебя снадобье-то есть?
— А вам зачем, благодетельница? — вздрогнула старуха и уставила на лежащую Минкину свои слезящиеся глаза.
— Надобно, значит, коли спрашиваю, — с сердцем крикнула Настасья Федоровна и даже привскочила на постели.
Старуха присмирела и потупилась.
— Есть, спрашиваю?
— Есть, благодетельница, есть!
— Угости-ка завтра по вечеру Глашку в людской чайком с этим снадобьем, да и Павлушку настрой.
— Благодетельница, да ведь у ней под сердцем ребеночек, — почти взмолилась старуха.
— Молчать, исполняй, как приказывают, а то, знаешь меня, со света сживу! — вся красная от прилива злобы воскликнула Минкина.
Агафониха молчала, низко опустив голову.
Настасья Федоровна несколько успокоилась и через минуту начала другим тоном.
— Не ожидала я от тебя этого, Агафониха, чтобы ты мне так супротивничала, или ты недовольна мной, или мало награждала я тебя за службу твою верную, не поскуплюсь я, коли исполнишь, что приказываю, вот и задаточек.
Минкина вынула из ящичка, стоявшего у постели шкафчика, крупную ассигнацию и протянула её сидевшей с поникшею головою старухе.
Последняя подняла голову. При виде денег глаза её засверкали алчностью, она вздрогнула, выпрямилась и быстро схватила её своей костлявой рукою.
— Будет исполнено, благодетельница!
— Так-то лучше, — с усмешкой заметила Настасья, — а то, что задумала, со мною ссориться, не советую.
Последние слова она снова сказала угрожающим тоном. Далеко за полночь перешептывались две сообщницы о подробностях гнусного их плана.
II
Измена Глаши
Тихо наступил и прошел следующий день. Был уже поздний вечер. Настасья Федоровна в своем флигеле угощала Егора Егоровича, позванного для обсуждения хозяйственных дел. Вся прислуга по обыкновению была отпущена.
Хозяйка была тиха, приветлива и ласкова. Воскресенский уже подумывал воспользоваться её настроением и начать разговор на тему, к которой он так долго и так мучительно готовился.
Вдруг в соседней комнате послышался старческий кашель.
Глаза Минкиной засверкали злобною радостью.
— Агафониху принесло не вовремя! — заметила она деланно равнодушным тоном и, встав из-за стола, подошла к окну.
— Вечер-то какой распречудесный, не пройтись ли нам по селу, Егорушка? — ласково сказала она.
Октябрьский вечер был действительно великолепен; в природе царила какая-то особенная ясность и тишина, полная луна обливала всю землю своим молочным светом.