— Совершенно верно, ваше величество, в деле военных преобразований не найти искуснее Алексея Андреевича, все, я уверен, совершится в тишине и порядке…
В его голосе прозвучала чуть заметная ирония.
— Одно только, крут ты, а то бы был совершенство, — шутя обратился к Аракчееву государь.
Мутные глаза графа на мгновение вспыхнули. Произошло ли это от замечания государя или же от тона похвалы князя Орлова — неизвестно.
— Я не крут, ваше величество, а требую службы государю и отечеству по своей мерке, служи, как я служил, меня отличили, из ничтожества вызвали, значит, я служил неплохо, пусть служат так и другие, делом, а не словами и… интригами…
Он чуть заметно метнул взглядом в сторону князя Орлова.
— Знаю, знаю, я пошутил… — прервал его государь, и на его устах появилась та обворожительная улыбка, которая покоряла ему все сердца.
Он не терпел размолвок и старался всегда потушить всякое столкновение в самом его начале.
— Так, пожалуйста, ты мне устрой моих солдатиков, — добавил он, взглянув на часы.
— Слово государя моего для меня закон! — с низким поклоном отвечал Аракчеев.
— Приезжай нынче вечером… — подал ему государь руку.
Едва Алексей Андреевич вышел из кабинета государя, как лицо его сделалось ещё более мрачным.
— Пошел! — крикнул он кучеру таким голосом, что тот вдруг сделался белей полотна и сани вихрем полетели по площади и свернули на Невский.
Через каких-нибудь пять минут они остановились уже у подъезда домика на Литейной, занимаемого графом Алексеем Андреевичем.
Что произошло затем, уже известно читателям.
XXI
В сумерках
Сумерки в обширной приемной дома графа Аракчеева окончательно сгустились. Был пятый час вечера в исходе.
От долгого нетерпеливого ожидания Антон Антонович фон Зееман пришел в какое-то странное напряженно-нервное состояние: ему положительно стало жутко в этой огромной комнате, с тонувшими уже в густом мраке углами. В доме царила безусловная тишина, и лишь со стороны улицы глухо доносился визг санных полозьев и крики кучеров.
— Да что он меня, дуболом, ночевать, что ли, здесь оставить хочет? — проворчал, наконец, сквозь зубы, Зееман. — Да нет, погодишь… Я к тебе в кабинет и без вторичного доклада войду…
Он встал, чтобы привести в исполнение это последнее решение, как вдруг дверь кабинета скрипнула, отворилась, и на её пороге появилась высокая фигура графа Алексея Андреевича.
Не ожидая из этой двери появления самого графа, Антон Антонович, нервно разбитый долгим ожиданием, вздрогнул и остановился, как вкопанный, широко раскрытыми, почти полными ужаса глазами глядя на приближающегося к нему властного хозяина.
Последний шел медленно, как бы намеренно укорачивая шаги, и тоже в упор смотрел на стоявшего, по военной привычке, на вытяжке молодого офицера.
Наконец, он подошел к нему совсем близко.
— Ко мне? — прогнусил лаконично граф.
— К вашему сиятельству с письмом от её сиятельства графини Натальи Федоровны, — по-военному, с чуть заметною дрожью в голосе, отрапортовал фон Зееман.
Вынув из кивера, который был у него в левой руке, письмо, он подал графу.
— Её сиятельство просили обязательно ответа! — добавил он.
— А давно ли гвардейские офицеры на посылках у баб состоять стали? — вместо ответа снова прогнусил Алексей Андреевич, и не успел фон Зееман что-либо возразить ему, быстро, по-военному, повернулся к нему спиной и, так же быстро проследовав в залу, скрылся в своем кабинете.
В кабинете было уже совершенно темно. Граф захлопал в ладоши.
— Огня! — крикнул он явившемуся Степану.
Свечи были зажжены.
Граф Аракчеев не спеша уселся за письменный стол, так же не спеша разорвал конверт и принялся читать письмо.
На постоянно как бы с окаменелым выражением лице Алексея Андреевича невозможно было прочесть никакого впечатления от читаемых строк, только в конце чтения углы его губ судорожно передернулись и густые брови сдвинулись и нависли над орбитами глаз, как бы под гнетом внезапно появившейся мысли.
Он отложил письмо в сторону и стал рыться в кипе бумаг, лежавших на письменном столе. Наконец, он, видимо, нашел искомое.
Это были два полученные им третьего дня полицейские уведомления: первое об отлучившейся из своего дома девице из дворян Екатерине Петровне Бахметьевой, оставившей записку о том, чтобы никого не винить в её смерти, и второе — о найденном около одной из прорубей реки Невы верхнем женском платье, признанном слугами Бахметьевой за принадлежащее этой последней.