— Не бойся, — сказала она ему, — тебе ничего не будет.
Свиридов не смел ослушаться всесильной экономки. Провожая графа, она сказала ему:
— Вот ты ничего не знаешь, а тебя хотят убить. Сегодня на смотру посмотри ружье у правофлангового — оно заряжено.
Аракчеев поступил, как ему сказала Настасья, и на самом деле нашел заряженное ружье.
Он стал считать, что обязан Настасье жизнью.
Несмотря на такое положение её в Грузине, она постоянно была в дурном расположении духа; постоянно была всем недовольна, угодить ей не было никакой возможности и бедные дворовые девушки терпели такие страшные истязания, что и вообразить было трудно. Они так были забиты и загнаны своею тиранкою, что на них больно было смотреть. Особенно доставалось красивым от злобствующей отцветшей красавицы. К числу последних и самых несчастных её жертв принадлежала Прасковья Антоновна, выдающаяся по красоте блондинка. Характер у неё был несокрушимо твердый; никакие мучения не могли вызвать из груди её ни стона, ни жалобы. Только по впалым и бледным щекам её, да по большим голубым глазам, полным безотрадной грусти, было заметно, что она, при всей твердости духа, не в силах была сносить тиранства Настасьи. А над нею-то, повторяем, более всего раздражалась злоба домоправительницы. Прасковья была её старшею горничною, она убирала ей голову, одевала её, смотрела за её гардеробом, и, как старшая, отвечала за все проступки прочих.
— Ну, Паша, какая ты переносливая, — говорили её подруги, — словно ты железная!..
Прасковья глядела на них и улыбалась, но в этой улыбке выражалась вся безнадежность её страданий.
Было 6 сентября 1825 года.
Настасья Федоровна сидела перед зеркалом, совершая свой утренний туалет. Прасковья Антоновна стояла около неё и щипцами припекала ей волосы, завернутые в папильотки. Вдруг щипцы случайно скользнули и слегка коснулись уха Минкиной.
Она вскрикнула и вскочила в припадке страшного бешенства.
— Ты жечь меня вздумала, жечь! — кричала она, скрипя от злости зубами. — Так вот же тебе!
Минкина выхватила из рук Паши щипцы, разорвала ей рубашку и калеными щипцами начала хватать за голую грудь бедной девушки. Щипцы шипели и дымились, а нежная кожа лепестками оставалась на щипцах. Паша задрожала всем телом и глухо застонала; в глазах её заблестел какой-то фосфорический свет, и она опрометью бросилась вон из комнаты.
Брат Паши, Василий Антонов, молодой парень, лет девятнадцати, находился поваренком в графской кухне. Он увидал в окно, что сестра его побежала растрепанная по направлению к Волхову. «Что-нибудь, да не ладно!» — подумал он и погнался за ней.
Он едва догнал её на самом берегу и схватил за руку.
— Пусти меня, пусти! — бормотала Паша, стараясь освободиться из рук брата.
— Куда пусти? Что с тобой? Куда ты? — спросил он.
— В воду… топиться… — отрывисто отвечала она.
С ней вдруг сделался сильный истерический припадок. Она хохотала, прерывая хохот рыданиями, и упала на руки Василия, который бережно опустил её на траву, сам не зная что делать.
— Паша!.. Парасковья!.. Что с тобой?.. Что это ты задумала? — говорил растерявшийся парень, ходя вокруг сестры.
Та продолжала метаться на траве и рыдать. Наконец, Василий догадался, стал пригоршнями носить воду и поливать на голову и грудь бедной девушки. Она очнулась.
— Дай мне испить, — проговорила девушка слабым голосом. Брат принес воды и сел возле сестры.
Паша молча показала брату свою сожженную грудь.
— Кто это так тебя истерзал? — с тревогой в голосе спросил он.
Она рассказала брату только что испытанные мучения от злобной Настасьи.
Во время этого рассказа Василий молчал. Он только изредка поскрипывал зубами, глаза его налились кровью, а кулаки судорожно сжались.
— Змея подколодная! — прошипел он, когда сестра окончила свой рассказ.
Наступило довольно продолжительное молчание, прерываемое болезненными вздохами Паши и скрипом зубов Василия.
Придя немного в себя, он начал что-то шептать на ухо Паше. Та отрицательно качала головой. Он горячился, махал руками. Наконец, Паша сама стала говорить что-то шепотом на ухо брату.