Долго они шептались и, по-видимому, о чем-то жарко спорили, наконец, Паша сказала громко:
— Ну, ладно! Будь что будет!
Оба они встали с травы и медленно вернулись на графский двор. Паша, по-прежнему спокойная, бесстрастная, прошла во флигель Минкиной.
XXIV
Кровавое возмездие
Прошло три дня после описанного нами в предыдущей главе происшествия.
Рано утром в графскую кухню прибежала Прасковья, отозвала в сторону брата и стала с ним шептаться. По её уходу Василий Антонов взял большой поварской нож и стал точить его на бруске. По временам он выдергивал из головы своей волос, клал на лезвие ножа и дул на него; волос оставался цел; тогда он с новым усилием принимался точить нож. Наконец, нож сделался так остр, что сразу пересек волос. Тогда Василий спрятал нож под передник и вышел из кухни.
— Что, спит? — спросил он сестру, поджидавшую его у флигеля Минкиной.
— Спит, иди смело! — сказала Паша, провожая брата в сени.
— Поди, посмотри, не проснулась ли? — сказал он, остановившись в первой комнате.
Он был бледен, как мертвец, и дико озирался по сторонам. Паша ушла. Он вынул из-под передника нож, попробовал его на ногте большого пальца левой руки и снова спрятал.
— Спит мертвым сном, — сказала Паша, вернувшись к брату.
— Нет ли кого, посмотри… — говорил он, неохотно следуя за ней.
— Да никого нет, говорю тебе, я их всех разогнала, — проговорила нетерпеливо Прасковья, вводя брата в спальню Настасьи Федоровны.
— Не промахнись!.. — шепнула она ему и вышла из комнаты, плотно затворив за собою дверь.
Василий остался один. Тихонько, на цыпочках подкрался он к спящей Минкиной. Она, закутанная до самой шеи в белое одеяло, лежала навзничь.
Василий затрясся всем телом, взмахнул ножом и ударил им её в горло. Удар, нанесенный в волнении, оказался неверен. Нож только скользнул по шее, слегка ранив её.
Убийца уже хотел бежать из комнаты, но Настасья вскрикнула и проснулась.
Василий снова подбежал к ней, занес нож, чтобы повторить удар, но она освободила из-под одеяла правую руку и схватилась за нож убийцы: два пальца её правой руки упали на пол и кровь фонтаном брызнула в лицо Василия.
Он ударил её ножом в грудь.
— Вася, Василий! Пощади меня! Ведь тебе я ничего не сделала худого, — проговорила Настасья Федоровна. Она сделала усилие вскочить с кровати, но упала на пол. Левой рукой она так крепко схватила за ноги убийцу, что тот упал на неё, нанося ей раны ножом куда попало.
— Не убивай меня, — умоляла она. — Я выхлопочу тебе вольную, отдам тебе все деньги, какие у меня есть, я дам тебе десять тысяч, только оставь меня живою.
Василий молчал и не переставал наносить ей новые раны. Настасья Федоровна захрипела.
Убийца бросился вон из спальни, выбежал из флигеля и прибежал в кухню.
Повар стоял у плиты, задом к двери, когда вошел Василий Антонов и бросил на стол окровавленный нож.
— Ты где был? — спросил его повар, не глядя на него.
— Свежевал скотину… — отрывисто ответил тот.
Повар взглянул на него.
— Что с тобой? Ты весь в крови.
— Ну, что там толковать! Что сделано, того не вернешь… Я зарезал Настасью.
— Караул! — крикнул повар в окно во все горло.
Василий бросился было бежать, но собравшаяся дворня успела схватить его. Его вместе с сестрой посадили в подвал до приезда графа Алексея Андреевича, который только что накануне уехал в округ.
— Ты правду говорила, что добра из того не будет. Так и вышло… — говорил Василий сестре и в отчаянии старался разорвать веревки, которыми был связан.
— Баба! — с твердостью отвечала Прасковья и отвернулась, чтобы не видеть малодушия брата.
Графа со всеми предосторожностями вызвали обратно в Грузино. Оказалось, что он находился всего в тридцати верстах.
Ему сказали, что Настасью Федоровну опасно ранили.
Он прискакал с доктором.
Увидав изуродованный труп любимой им столько лет женщины, граф разорвал на себе платье, кинулся на её тело и зарыдал, как ребенок.
Тридцать часов он провел, не вкушая пищи, в состоянии почти умоисступления.
Его насилу могли уговорить похоронить её.
Похороны совершились с необычайною помпою. Для гроба с бренными останками властной экономки было приготовлено место в одном из приделов грузинской церкви, плита с трогательною надписью, выражавшею нежность чувств всесильного графа и его безысходное горе о невозвратимой утрате, должна была на вечные времена обессмертить память покойной.