— Как ему помочь? Помочь нельзя… он меня не любит…
— А может, и полюбит, как узнает, что ты его любишь так…
— От кого же ему узнать это? — с испугом спросила Катя.
— От меня…
— От тебя? Что ты, что ты… Ты хочешь сказать ему…
— Конечно, уж положись на меня, я сумею поговорить с ним… Не быть же мне безучастной к твоему горю… ведь я, чай, друг тебе…
— Друг, друг, — бросилась снова Катя обнимать Талечку.
— А если друг… то должна…
— Нет, нет… не делай этого… мне страшно…
Наталья Федоровна хотела что-то ответить, но в её комнату вошла Дарья Алексеевна и позвала молодых девушек пить чай.
Катя за столом сидела положительно как на иголках, она с нетерпением ожидала окончания чаепития, чтобы снова удалиться с Талечкой в её комнату, но это, по-видимому, не входило совершенно в планы последней и она, к величайшему огорчению Кати, отказавшейся после второй выпитой ею чашки, пила их несколько, и пила, что называется, с прохладцем, не замечая, нечаянно или умышленно, бросаемых на неё подругой красноречивых взглядов.
Вошедший казачок доложил, что прислали за барышней Екатериной Петровной, и та, бросив последний умоляющий взгляд на Наталью Федоровну, стала прощаться.
— Завтра не приходи, а послезавтра я буду у тебя, — успела шепнуть ей последняя, провожая в переднюю.
Катя бросила на неё полунедоумевающий, полуподозрительный взгляд.
— Ради Бога, не делай… — начала было она, но Талечка остановила её, нежно сказав:
— Так надо!
Подруги расстались.
XII
Без подруги
Не дешево досталось Наталье Федоровне её наружное спокойствие во время чая.
По уходе подруги она поспешила проститься с отцом и матерью и ушла в свою комнату.
На её уход не было со стороны родителей обращено особенного внимания, так как был уже десятый час вечера, в доме же ложились рано.
Скоро и остальные обитатели коричневого домика отошли на покой и заснули сном праведных.
Не спала эту ночь одна Талечка.
Разговор с Бахметьевой не на шутку взволновал её, хотя она постаралась не показать ей этого, что ей, как мы видели, и удалось совершенно.
Талечка боялась, чтобы её волнение не было истолковано подругой в смысле, могущем усилить её сердечную боль.
Наталья Федоровна сама не понимала причину охватившего её волнения, которое, когда она осталась одна, разделась и бросилась в постель, стараясь уснуть, не только не уменьшалось, но все более и более росло, угрожая принять прямо болезненные размеры. Голова её горела, кровь приливала к сердцу, и мысли одна несуразнее другой проносились в её, казалось ей, клокочущем мозгу.
Она была близка к бреду.
«Что такое? Что со мной делается?» — мысленно задавала она себе вопросы, но вопросы эти оставались открытыми.
Казалось, совершенно незнакомые ей доселе ощущения грозной волной окружали её, она старалась отогнать их, но они вновь бросались на неё нравственным шквалом.
«Катя любит его… худеет, страдает, так вот что значит эта любовь… грешная, земная!.. Небесная любовь к человечеству, любовь, ведущая к самоотречению, не имеет своим следствием страдания, она, напротив, ведет к блаженству, она сама — блаженство! А он? Он, она говорит, не любит её… он любит меня… она уверяет, что это правда… А я?»
Довольно уклончиво ответив на этот вопрос Бахметьевой, Талечка сама себе ответить решительно не могла.
Это доставляло ей необычайное страдание.
«Я солгала, я солгала Кате, сказав, что не люблю его, — в ужасе вскакивала она с постели. — Я… я… тоже люблю… Теперь я понимаю это! Она, она сама растолковала мне… Но он? Он — Катя преувеличивает — он не думает любить меня…»
Она начинала припоминать во всех мельчайших подробностях его слова, его взгляды, и все, что до сих пор оставалось ею незамеченным, непонятным, становилось для неё совершенно ясным, било в глаза своею рельефностью. Она перешла к анализу своего собственного отношения к Николаю Павловичу: она с некоторых пор с особенным удовольствием стала встречать его, дни, когда он не приходил, казались ей как-то длиннее, скучнее, однообразнее, ей нравился его мягкий, звучный голос, она с особым вниманием прислушивалась к чтению им ею уже несколько раз прочитанных книг, к рассказам из его жизни, из его службы, — все, что касалось его, живо интересовало её.
С ужасом она мысленно говорила себе: «Да, я люблю его и он… он тоже любит меня!?»
Последняя уверенность в особенности казалась ей роковой: отказаться от любви неразделенной она ещё чувствовала в себе силы, но если эта любовь пламенно разделяется… Что тогда? Искус становился громадным, почти неодолимым. Но, быть может, Катя и я ошибаемся? Дай Бог, чтобы мы ошибались!