Тон его, несмотря на то, что он говорил вполголоса, был более чем резким.
Он, казалось, умышленно отчеканивал каждое слово.
— Но она… она бы и не решилась… сказать сама… я сама вызвалась помочь ей… она не виновата… — заторопилась Талечка.
— Кто же эта она? Или мне надо догадаться? Разрешить эту шараду? — ядовито спросил он.
— Нет, зачем же догадываться… Я скажу… Это Катя Бахметьева… — совершенно просто ответила она.
Николай Павлович побледнел и почти до крови закусил нижнюю губу.
Очередь смутиться наступила для него.
Её, эту чистую, прелестную девушку, он мог заподозрить в низких житейских расчетах, в бестактной ловле богатого жениха, а между тем, она… верная себе… хлопочет за другую, за свою подругу, далекая от каких-нибудь эгоистических помышлений. Для этой другой она решилась написать ему записку, назначить свидание; сколько при этом вынесла она борьбы со своею девственною скромностью! ещё за минуту осуждаемые им её вчерашний и сегодняшний поступки выросли мгновенно в его уме и получили окраску геройских подвигов. Любовь к ней снова властно вернулась в его сердце, а часы сомнения, казалось, ещё более усилили её. Но что ему ответить ей? Что может, наконец, он ответить ей? Что он любит её одну, что ему нет дела до чувств, питаемых к нему другими девушками. Что об его чувство к ней, как о гранитную скалу, разбиваются волны всех философских теорий. Да, впрочем, он приводил эту теорию не о том чувстве, которое теперь клокочет в его груди, но о чувстве братской взаимной любви. Надо объяснить ей это, начать хоть с этого… Она может принять его молчание, вызванное необычайным волнением, за согласие отвечать на любовь к той… к другой.
Все это в течение нескольких мгновений мысленно пережил он.
— Наш разговор, о котором вы вспомнили, касался, Наталья Федоровна, совершенно иного чувства любви, нежели то, которое, как я заключил из ваших слов, питает ко мне Екатерина Петровна, — начал он. — Я тоже готов любить её, как друга, но она едва ли удовлетворится таким чувством. Иного же я питать к ней не могу…
— Почему? — наивно спросила Талечка.
— Потому, что я люблю другую…
— Другую! — упавшим голосом, в котором послышались нотки отчаяния, повторила она.
— Да, другую! — поглядел он на неё пытливым, полным любви взглядом.
Она не видала, а скорее почувствовала на себе этот взгляд и ещё более смутилась.
— Кого? — сорвалось у неё с языка, но она тотчас же опомнилась. — Простите…
— Да неужели же вы до сих пор не поняли, что я люблю… вас, — подавленным шепотом произнес он, наклонившись к ней совсем близко.
Она вдруг побледнела и пошатнулась. Он ловко поддержал её.
— Уйдите… я не могу… не в силах… говорить долее…
— Вы рассердились… простите…
— Нет, не то… не то… но я… не могу… Уйдите…
Она обернулась к шедшей в почтительном отдалении горничной и движением головы подозвала её. Последняя поспешила к ней.
— Мне что-то дурно, дай руку…
— Да не вернуться ли домой, барышня?
— Нет, теперь ближе к Бахметьевым… Я у них оправлюсь, это пройдет.
Они были на Большом проспекте, где жили Бахметьевы. Горничная взяла её под руку. Николай Павлович был так поражен, что не вымолвил ни слова. Он машинально взял протянутую ему на прощание руку Талечки…
Она, опираясь на руку служанки, шатаясь, пошла далее, он все ещё продолжал стоять на одном месте, следя за ней почти бессмысленным взором.
«Она, она любит меня. А я, ничтожный, неблагодарный, себялюбивый негодяй, разве я стою её!» — неслось в его голове.
XXII
Клятва
Большой проспект Васильевского острова того времени, как и ныне, представлял из себя улицу застроенную домами, перед каждым из которых был палисадник, а сама улица у тротуаров была обсажена деревцами, а тротуар тоже состоял из деревянной настилки. Мостовая была замощена лишь на половину.
В одном из таких деревянных домиков, принадлежащем в собственность Мавре Сергеевне Бахметьевой, проживала она со своею дочерью.
Женщина она была далеко не состоятельная, жила маленькой пенсией после покойного мужа, да доходом с небольшого имения в Тверской губернии, но злые языки уверяли, что у Мавры Сергеевны спрятана кубышка с капитальцем, который она предназначает дать в приданое своей любимой дочке, но строго охраняет его существование, чтобы не подумать, что сватаются не за красавицу Катиш (красавицей считала её мать), а за кубышку. Насколько это было верно — судить было трудно. Верно было одно, что мать ни в чем не отказывала своей балованной дочке.