Последний находил, что устройство военных поселений — обращение мирных поселян с их потомством в пахотных воинов — не только не может принести ни малейшей пользы, но готовит в будущем непоправимое зло и грустные последствия.
От мнения Петр Валерианович перешел к делу: в обширной записке он изложил свой взгляд по этому предмету, критически отнесся к этому нововведению, пророча ему в будущем полную несостоятельность и, в конце концов, совершенную его отмену.
Эту несчастную записку он имел смелость представить через начальство своему грозному принципалу.
История умалчивает, с каким чувством читал граф Алексей Андреевич эту записку, но только вскоре она вернулась по начальству же к её автору с лаконичною, энергичною пометкою самого графа:
«Дурак! Дурак! Дурак!»
По слухам, и посредствующему начальству передача этой записки обошлась нелегко.
Петр Валерианович, однако, не угомонился. Оскорбленное ли самолюбие, уверенность ли в непогрешимости своего мнения, изложенного в записке, а, быть может, упрямая настойчивость, подстрекнули Хвостова, и он успел, вероятно, при помощи врагов всесильного графа, а их было у него немало, довести свою записку до сведения императора Александра Павловича.
Государь прочитал записку, и она была им препровождена к графу Аракчееву с изображенною на ней, как говорили, такой, приблизительно, резолюциею государя:
«Прочитал с удовольствием, нашел много дельного и основательного, препровождаю на внимание графа Алексея Андреевича».
Можно себе представить то раздражение графа, в какое он был приведен дерзкою настойчивостью Хвостова.
Муравей осмелился восстать на слона и беспощадно был им раздавлен.
Капитан Петр Валерианович Хвостов исчез в одну ночь.
Ходили разного рода слухи, догадки — но капитан исчез и на квартире его не оказалось даже его денщика.
Рассказывали, что в роковую ночь кто-то видел троечную повозку, отъезжавшую от квартиры Хвостова с ямщиком и двумя пассажирами.
Поговорили, посудили втихомолку об этом событии и забыли, занятые новыми интересами дня, а капитан все-таки пропал, пропал бесследно.
Это исчезновение живого человека было, на самом деле, до того полно и бесследно, что Ольга Николаевна Хвостова, ничего, кстати сказать, не знавшая о делах сына и радовавшаяся лишь его успехам по службе, так как Петр Валерианович хотя писал ей, исполняя её желание, не менее раза в неделю, но письма его были коротки, уведомляли лишь о том, что он жив и здоров или же о каком-нибудь важном случае его жизни, как то: получение чина, ордена — встревоженная его продолжительным и ничем необъяснимым молчанием, сама поехала в Новгород и там узнала лишь, что сына её куда-то увезли, но куда — этого не мог ей никто сказать, так как никто этого, и на самом деле, не знал.
— Кроме графа… — шепотом добавил городничий, смягченный и сделавшийся разговорчивым, ощутив в своей руке внушительную пачку ассигнаций, перешедшей в эту руку из руки неутешной матери.
Он рассказал ей подробно всю историю её сына, но от этого ей было не легче, так как ответить на щемящий её душу вопрос: «Где этот сын, жив ли, здоров ли?» — он не мог, да, по его словам, и никто ответить на этот вопрос не был в состоянии, даже губернатор.
Ольга Николаевна знала последнее по опыту, так как была у начальника губернии, но не узнала от него ничего.
— Никто ничего не знает, кроме графа! — снова понизив до шепота голос при произнесении последних слов, сказал городничий.
Хвостова бросилась в Грузино.
Там прожила она около недели, но никаким образом не могла добиться приема и с разбитым сердцем поехала в Петербург.
Но и тут ожидало её полное разочарование — никто ничего не знал и не мог ей сказать об участи капитана Петра Валериановича Хвостова.
Последняя надежда, ещё теплившаяся слабою искрою в сердце Ольги Николаевны, исчезла. Она впала в какую-то апатию. Без слез просиживала она по целым часам на одном месте, уставив свой взгляд в какую-то ей одной видимую точку.
В эти две-три недели она страшно осунулась, похудела, поседела и даже как-то сгорбилась.
Ей приходило на мысль, что если бы сын её умер, то это не так бы сломило её — все мы ходим под Богом, все мы должны Умереть рано или поздно, но потерять его живым, не знать, где он находится, что делает, или вернее, что с ним делают — было более чем ужасно.
В таком страшном состоянии Хвостова возвратилась в Москву до того, как мы уже сказали, изменившаяся, что домашние и знакомые прямо не узнали её.