Адъютанту пришлось передать этот саркастический ответ графа генералу Эйлеру.
Вскоре граф возвратился в Грузино.
Это возвращение было за несколько дней до приезда с Кавказа Михаила Андреевича Шумского, прибывшего, если не забыл читатель, туда 15 августа 1831 года.
Василий Васильевич Хрущев прибыл в Грузино в самый разгар неприятностей между графом Аракчеевым и его мнимым сыном. Это, впрочем, не помешало Алексею Андреевичу любезно и гостеприимно принять приезжего и с интересом и вниманием выслушать рассказ ближайшего очевидца так недавно усмиренного кровавого возмущения.
— Вот ты цел и невредим вышел, а тоже, чай, им поблажки не давал… народ понимает и уважает справедливых начальников, без строгости нет службы… Несправедливость, лицеприятие… этого народ не перенесет… Покойники-то, верно, не тем будь помянуты, — заметил граф.
Хрущев стал горячо возражать.
— Если спасся я, то только положительно чудом… — закончил он.
— Толкуй, брат… нет дыма без огня, недаром пословица молвится… Не ты один жив, а и другие, — отвечал Алексей Андреевич.
Обласкав и пожелав успехов по службе, граф Аракчеев отпустил Василия Васильевича.
Последний отправился домой.
Только оставшись наедине с самим собою, он понял, что затаенной даже от самого себя главнейшей целью его жизни, кроме искупления вины, была надежда, несбыточная и безумная, но все же надежда на свидание с Марьей Валерьяновной, и что теперь, когда эта надежда совершенно исчезла, образовавшаяся в его сердце и уме пустота сделала ему жизнь каким-то тяжелым, невыносимым бременем.
«Я не увижу её никогда… никогда!» — повторял он сам себе, как бы не веря во всю очевидность этой роковой истины.
«А там… за гробом…» — появилось в уме его соображение.
«Да, да, за гробом… я увижусь с нею… за гробом…» — ответил он сам себе.
Эта мысль неотвязно носилась в его уме. Его вдруг потянуло в Москву.
Ему показалось, что выплакавшись на могилах матери и Марьи Валерьяновны — этих двух любимых им существ, ему станет легче переносить эту пытку, которая называется жизнью.
Он подал рапорт об отпуске и тотчас же по получении его укатил в Москву.
Въехав в город, он приказал ямщику везти его прямо в Новодевичий монастырь и, остановившись у ворот обители, расплатился с возницею, и быстро прошел на дорогие могилы.
Ему подробно описала их местоположение графиня Наталья Федоровна Аракчеева.
В тот же день к вечеру по Москве разнеслась весть о самоубийстве на могиле Марьи Валерьяновны Зыбиной её кузена — декабриста Хрущева.
Его нашли монашенки, лежавшим ничком, с зияющей в правом виске огнестрельной раной. Около трупа лежал пистолет — орудие самоубийства.
Ольга Николаевна Хвостова не узнала о трагической смерти своего племянника — она в это время лежала на смертном одре. Кончина в её объятиях любимой, хотя и оскорбившей её дочери, окончательно расшатала даже её железный организм, и она стала хиреть и слабеть и, наконец, слегла в постель, с которой ей не было суждено уже вставать.
Петр Валерьянович выхлопотал разрешение предать самоубийцу Хрущева церковному погребению, и он был похоронен в семейном склепе Хвостовых, у которого он покончил свои расчеты с жизнью, около той, которая была причиной, хотя и бессознательной, его разбитой жизни и преждевременной смерти.
Не прошло и недели, как в это же место вечного успокоения отвезли и Ольгу Николаевну Хвостову, тихо скончавшуюся на руках сына и его жены.
Жизнь других наших московских героев, за описанное нами время, не представляла ничего выходящего из обыденной рамки. Они жили в том же тесном кружке и делились теми же им одним понятными и дорогими интересами. Самоубийство Хрущева, конечно, достигло до дома фон Зееманов, и вся «петербургская колония», как шутя называл Андрей Павлович Кудрин себя, супругов фон Зееманов и Зарудина, искренно пожалела молодого человека.
Что произошло за это время между графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым и Шумским уже известно нашим читателям.
XIX
На кладбище
Прошел год.
Было 15 августа 1832 года — Успеньев день.
Главная церковь Ново-Девичьего монастыря была полна молящимися. Среди них у левого клироса коленопреклоненная почти всю обедню молилась Екатерина Петровна Хвостова.
Она сильно изменилась и похудела, что особенно оттеснялось глубоким трауром её одежды, но выражение её лица было спокойнее и светлее прежнего.