Квашнин, самый скромный и благоразумный человек из всего круга приятелей Шумского, был прав тоже, когда думал или говорил другу:
— Пошел кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить!
А между тем все, что делал Шумский уже давно и то что затевал, наконец, теперь в пылу страсти к околдовавшей его женщине — так просто, понятно, естественно и чуть даже не обыденно и законно представлялось его разуму и его совести.
Казалось, что понятия самого начального о добре и зле не было никогда в этом человеке.
Так зачалась и сложилась вся его жизнь. Обстоятельства сделали его таковым… Виною всего было Грузиновское домашнее житье-бытье…
Знаменитая Аракчеевская усадьба, Грузино, созданная временщиком, которую он посещал постоянно не только летом, но и зимой, была родиной Шумского.
Тому назад лет тридцать, простая дворовая женщина, горничная, обратила на себя внимание сурового графа и, поселенная в доме, сделалась барской барыней.
Аракчеев, тогда еще простой смертный, но уже любимец великого князя Павла, жил одиноко, как холостой, имел большую слабость к женщинам красивым, и довольно часто менял их из среды простых мещанок. Между тем, будущий временщик был уже женат на девушке хорошего дворянского рода Хомутовой, но молодая женщина после двух лет сожительства покинула мужа, не снеся его грубого обращения.
Появившаяся же на этот раз в Петербурге, в квартире его, новая экономка на смену прежних была, видно, не чета прежним.
Она была молода и красива, хотя не особенно, умна не очень, но зато очень хитра. Это была только пригожая собой и чрезвычайно лукавая женщина. Вскоре барин и все люди почуяли, что эту женщину лишь не скоро сменит другая, новая. И все ошиблись… Никакой другой уже не суждено было никогда явиться на смену этой.
Настасья Федоровна Минкина осталась у графа на веки вечные и из экономки стала правой рукой во всех его делах и первым, самым дорогим другом.
После нескольких лет счастливой жизни они вместе поселились в Грузине, подаренном императором любимцу. У всемогущего временщика и у его наложницы-друга явилась только одна помеха для полноты счастья и благополучия… Этого не могли дать ни всемогущество, ни власть, ни деньги… Тридцатилетнему уже Аракчееву хотелось иметь сына, наследника всего, что вдруг нажил он… Не сердце его просило этого у судьбы… Сердце, если таковое было в нем, никаким чувствам, свойственным простому смертному — доступно не было. К другу Настасье он был привязан не сердцем. Он был порабощен тем, что было и осталось тайной для всех.
Граф, однако, упорно, сердито, прихотливо, желал сына. У него на земле все земное есть, только сына нет! Следовательно, только этого и остается еще упрямо желать и требовать у баловницы-судьбы.
И однажды, лет двадцать с небольшим тому назад, он узнал, что судьба и тут уступила покорно. У Настасьи должен родиться ребенок.
Но сын ли это будет? Дочери он не желает.
У Настасьи Федоровны Минкиной родился сын.
Рожденье мальчика в Грузинском дворце было, конечно, событием для всех, от самого графа до последнего его верного раба. Но первый человек, для которого существование этого мальчика стало вдруг уже не важным обстоятельством, а мелкой подробностью житья-бытья — был тот же прихотливый избранник Фортуны. К родившемуся, а затем подраставшему маленькому Мише, граф стал вскоре относиться так же, как и ко всем, ко всему на свете. Он снисходил к сыну с высоты своего величия, холодно, безучастно, иногда грозно. Настасья Федоровна, вероятно, благодаря влиянию на нее друга-сожителя или из невольного подражания, тоже относилась к ребенку сдержанно.
Мальчика, однако, и отец и мать стали баловать с первых же лет, но на особый лад. Баловали не ребенка, а барчонка. Заботились, чтобы все у него было. Вскоре всякая его прихоть исполнялась немедленно, Аракчеевым, Минкиной и, следовательно, всеми обитателями усадьбы… Но чего маленький Миша не видал никогда от отца и редко видел от матери — была нежность родительская, теплая ласка, благотворно касающаяся детского сердца, а затем влияющая и на его детский разум.
Миша знал и видал ласку только от крестьянки, взятой к нему в кормилицы и оставшейся при нем в качестве няньки. Если б не Авдотья, он, быть может, одичал бы совсем и ходил бы по большому Грузинскому дворцу, как дикий зверек, пойманный в лесу и тщательно прикармливаемый людьми.
Миша, когда оглянулся несколько сознательно, т. е. был уже не младенец, тоже не нашел в себе к сумрачно-величественному отцу и к равнодушно-ласковой матери — ничего… Ни любви, ни боязни, ни даже привычки. Ему была нужна одна «Дотюшка», но и то только в минуты какой-либо прихоти и ожидания ее исполненья… Когда мамка упрямилась или журила его, отказывая в чем-либо своему дорогому питомцу — он не только не говорил с ней целый день и два дня, но даже не взглядывал на нее… Вечером, ложась спать, он наотрез отказывался Богу молиться, и никакие уговоры и застращиванья Авдотьи не помогали.