– Там тебе сразу полегчает, – проговорил старик.
Виктор не обратил внимания, был ли в этих словах сардонический подтекст. Сжатый анус в центре лица секретаря раскрылся в попытке улыбнуться, когда он принялся подтрунивать над Виктором – мол, женщины в Нью-Йорке будут валиться к его ногам пачками. Виктор слабо улыбнулся в ответ. Он вкратце изложил Блюдичу некоторые отправные точки путевых заметок, которые он должен был написать за время поездки для последующей публикации в «Октябре». Он спросил старика, устраивает ли его название «Нью-Йорк – Мехико – Гавана», и Блюдич, задумавшись лишь на мгновение, одобрительно кивнул.
Было объявлено о начале посадки. Они встали, пожали друг другу руки, и Блюдич пожелал Виктору счастливого пути.
Сначала он стоял в очереди на контроль, а после того, как был просвечен и обыскан вручную, зашагал вместе с другими пассажирами по длинному гулкому проходу к зоне посадки. Из-за аэрофобии ему казалось, что он движется безо всяких усилий. Должно быть, так чувствуют себя те, кого ведут на расстрел, думал он. За поворотом в конце прохода находились двери, выходившие на летное поле, и скамейки, сейчас уже почти заполненные. В противоположность шуму, стоявшему в зале ожидания, здесь царила полная тишина. У всех, подумал Сурков, одно и то же предчувствие. Через окно был виден хвост реактивного самолета, который с легкостью может доставить их к смерти. Возможно, всем им накануне снились вещие сны; если бы только они могли поделиться своими страхами друг с другом, то все встали бы и разошлись по домам. Но каждый воображает, что такой сон видел он один, и поэтому считает свой ужас беспочвенным…
В тишине ожидания было отчетливо слышно, как по проходу торопливо процокали, отдаваясь эхом, невидимые высокие каблуки; из-за поворота появились три женщины, спешившие, как фурии, – молодая женщина в центре едва ли не волочилась по полу, подхваченная с обеих сторон двумя женщинами в синих мундирах. Ее поймали при попытке пронести на борт оружие, подумал Сурков. А может быть, это диссидентка и ее выдворяют из страны. Потом он увидел, что это слепая. Одна из стюардесс помогла ей усесться и положила ей на колени складную трость и сумку. Затем стюардессы вышли через вращающиеся двери.
Слепая женщина сидела, уставившись прямо перед собой и не выпуская из рук трость и сумку, лежавшую у нее на коленях. Она была блондинкой, и очень привлекательной. Виктор смотрел на нее с состраданием и восхищением; он думал: «Это просто чудо, до чего все в ней русское!» Она поправила полу своего пальто и стала шарить в сумке, как будто проверяя, на месте ли ее проездные документы; защелкнула сумку и снова уставилась в пространство. Виктора восхищало ее самообладание, ее вид полной самодостаточности. Она, разумеется, знала, что на нее все смотрят, но ничем не показывала, что ей претит это болезненное любопытство. Виктор вообразил, что мог бы лежать рядом с нею, поглаживая у нее под подбородком, там, где кожа образует такую нежную подушечку. Если бы он наклонялся к ней с поцелуем, она бы об этом не знала до самого последнего мгновения. Было бы непривычно, но отнюдь не неприятно заниматься любовью со слепой. Они сидели бы вечером, слушая музыку, он в своем кресле, она в своем, и он беззвучно подкрался бы к ней по ковру, чтобы залезть к ней под юбку, а она подпрыгнула бы в радостном испуге – в таком, который обоим доставляет удовольствие.
Потом до него дошло, что она немного похожа на Машу, первую его жену, и на сердце стало грустно. Только, разумеется, слепой она не была – ее карие глаза искрились, когда она отплясывала – так бурно, так вызывающе – на университетских вечеринках! Может быть, им следовало сохранить брак, думал он. Если бы только он не резвился направо и налево, если бы только Маша проявила больше терпимости, когда нашла под их кроватью чулок Евгении – в ту ночь ей пришлось уйти так поспешно. Но в те дни, последние дни перед хрущевской оттепелью, все у нас было так строго, все так жестко. На протяжении всего ухаживания Маша отстаивала оборонительные рубежи под своими шуршащими юбками (которые не были жесткими) так яростно, а под конец так победоносно, как если бы она была Ленинградом, обороняющимся от фашистов. Хотя она всякий раз задыхалась от желания сдаться, впустить его. Нет, размышлял Сурков, ничто уже не могло сравниться с той несбыточной страстью. Он закрыл глаза, пытаясь вспомнить вишневый вкус ее жаждущих, но уклоняющихся губ. Что-то с ней сталось, подумал он и со вздохом открыл глаза.