Ладно, первым делом пи-пи и выпить водички. Потом закурю и обдумаю, Что же мне делать…
Он с трудом выбрался из постели, чувствуя глухое колотье в висках. Сверху на него недружелюбно воззрился Элвис Пресли. Проковыляв к двери и распахнув ее, в коридоре он нос к носу столкнулся с другим: тот, одетый в полосатую пижаму, собирался открыть дверь в ванную. Встреча с Григором в темноте, слегка разбавленной лишь мерцанием из его спальни, была такой неожиданной, что Сурков едва не задохнулся от ужаса. Лицо Григора тоже было белым, смятенным и измученным – Виктор собирался пробормотать извинение, когда его шарящая рука коснулась зеркала и полуоткрытая дверь в ванную закрылась. Он стоял, тяжело дыша, держась левой рукой за дверную ручку. Другую руку он приложил к сердцу, которое бешено колотилось. Боже мой!..
Когда он снова был в постели, голый и при выключенном свете, сердце постепенно успокоилось и ему стало лучше. Я, наверное, вообразил эту боль. И по-моему, у меня нет температуры, просто в этой квартире слишком душно.
Я и впрямь думал, что у меня случится сердечный приступ. Это было бы неудивительно. И что потом? Смерть? Остались ли сигареты в скомканной пачке? Вопрос на самом деле единственный. Я просто обязан перенести это на бумагу. А для этого мне требуется уединенное место и секретарь. Я не готов к встрече с престарелой миссис Зарифьян. Думаю, надо дождаться пятничного представления – это большая читка и большой гонорар, – а потом убраться куда-нибудь к черту. Скажу Дейву, что мне надо отдохнуть. В конце концов, это правда. Поеду прямиком в Мексику и возьму с собой эту девочку, если она согласится. Должна согласиться. Завтра – нет, сегодня – узнаю у Дейва, где она учится, и позвоню. Она наверняка умеет стенографировать. Придется еще уладить перемену планов с этим дерьмом, с Блюдичем, но это не составит труда. Я все равно могу написать очерк для «Октября»… «Тихая армянская женщина-скульптор, у которой я остановился, боялась за безопасность своей матери. В доме, где они живут, недавно были ограблены несколько квартир… Жаждет принять дружеское приглашение и так далее…» Без проблем. Куплю Донне букет цветов.
Думаю, что с помощью этой девочки рассказ у меня получится быстро. Первая честная вещь со времен «Зависти». Это была биография Шолохова, но никто из тупых сучек не догадался, что здесь, что там. Надо было спросить, как ее зовут, но Абрам-сон должен знать, кто там был.
Деревня рядом с южной границей Аризоны… вот подходящее место. Распластаюсь голышом на кровати и буду ей диктовать. Она подложит себе под спину подушки, а блокнот для стенографирования будет покоиться на ее задранных ногах. Думаю, что сумею все изложить гладко, без сучка и задоринки; в левой руке у меня будет стакан текилы, а правая от случая к случаю будет пробираться к треугольничку меж ее бедер. А когда будет записано последнее слово, мы займемся любовью.
Сурков взял из рук девушки блокнот и карандаш и притянул ее к себе. Их губы встретились и прилепились друг к другу, бедра ее раздвинулись, и он скользнул внутрь. Когда он кончил и осторожно отодвинулся, небо за окном было темно-синим. Красивая темноглазая мексиканка с босыми ногами принесла им в комнату маисовые лепешки и кофе, что было очень кстати.
Когда вместе с вечером пришла прохлада, они оделись – она надела джинсы, безрукавку и сандалии – и пошли, держась за руки, к самому краю пустыни, через заросли кактусов; а когда они вернулись в маленький отель, девушка записала последние слова его рассказа.
Рассвет
Ступай в объятья к туркам и неверным…
ШекспирПора, мой друг, пора! покоя сердце просит…
ПушкинЧасть третья
На границе между сном и бодрствованием она разозлилась на своего отца, потому что он был так увлечен армянской политикой, что не нашел времени обучить ее армянскому языку. Накануне вечером она чувствовала себя чудовищно невежественной: так много разного рода упоминаний были ей непонятны. Она даже не слышала о Мицкевиче, хотя русский сказал, что это великий поэт, чей дар импровизации подвигнул Пушкина к написанию «Египетских ночей». Она никогда не слышала об этом произведении. Воспоминание о своем замешательстве потянуло за собой другое: она сама обещала испытать себя в импровизации. Оставалось только надеяться, что остальные двое напрочь об этом забыли. Поэт из Москвы – тот уж непременно: он был сильно пьян, у него раскалывалась голова; он убрел восвояси с ее бутылочкой аспирина, и его поразительно громкий храп долгое время не давал ей уснуть.