Так он шел по знакомой горной дороге, по-новому принимая каждый ее поворот и прощаясь со всем без сожаления, с какой-то жалостью к себе, обращенной к прошлому, словно он представлял себе и жалел постороннего человека в его душевном тупике, с его бедой, ни с кем не разделенной, носимой в самом себе годами.
И чем ближе к «Тихому уголку» он подходил, тем яснее и конкретнее становились его мысли, потому что они касались уже завтрашнего дня, который был первым днем его новой жизни.
Но он начался для него уже сегодня.
Эмма не спала, он увидел в окне спальни свет настольной лампы. Это его удивило: жена вставала раньше всех в доме, раньше всей прислуги, и засыпала рано, она не давала себе отдыха, но никогда не требовала от него участия в ее хлопотах. Надо отдать ей справедливость: ее власть над ним не осуществлялась по мелочам! — с горькой иронией над собой подумал он.
И тут же чувство освобождения охватило его: теперь ее власти наступил конец. Он не думал о том, что ходом вещей Эмма будет вовлечена, не понимая того, в круг его деятельности. Он весь был поглощен своим новым положением, и его-то и призвана укреплять Эмма, рвущаяся занять свое место в рейхе, уже принимающая все его нормы и примеряющая их на себя. И — на своего мужа.
В том, что дело так обернулось, крылось для него сознание ненапрасности прожитых лет.
Эмма услышала, как он своим ключом отпирает калитку: он видел, как потух на мгновение свет — она смотрела в окно — и вновь зажегся.
Он прошел в спальню. Эмма сидела в постели. На все еще привлекательном, хотя несколько оплывшем лице, обильно намазанном кремом, тревожно смотрели ее голубые, чуть выцветшие глаза.
— Почему ты так поздно? Я беспокоилась. Ты же знаешь, сейчас и здесь небезопасно…
— Встретил старого знакомого. И просто захотелось встряхнуться. Ты знаешь, мы слишком засиделись в нашем «Тихом уголке». И наверное, ты, как всегда, здраво рассудила…
Он сам удивлялся, как легко и естественно слетали с его губ эти слова. И удивился еще больше: слезы полились из глаз Эммы.
— Знаешь, я все время об этом думала. Боялась, что ты не захочешь… Родина все-таки есть родина, — неожиданно напыщенно произнесла она и даже подняла руку, словно выступала с трибуны. — И зову ее надо следовать!
Он уловил комизм этой сцены: ночной Эммин туалет и лицо в креме делали пародийным ее пафос.
— Вот именно! — с облегчением произнес он. И, пожелав жене доброй ночи, вышел со смутным чувством первого шага, сделанного на новом пути.
Пошел бы он к ней, если бы она не позвонила? По собственной инициативе… Вероятно, да. Конечно, да. Он не мог не думать о ней. Но это был второй план его мыслей. На первом стояла Маша со своими страхами и болями, и ее он должен был поддержать. Нуждалась ли в его поддержке Валя? Вряд ли. И все же он наверняка пошел бы к ней. Но она позвонила ему сама.
Хотя он редко слышал Валин голос по телефону, он сразу узнал ее и тотчас мысленно осудил себя за то, что не позвонил первый. Вряд ли она могла упрекнуть его: вернее всего, она не знала об его осведомленности и, во всяком случае, о его особой заинтересованности в происшедшем.
Валя говорила спокойно, ему показалось даже, легко, во всяком случае, не как человек в горе или растерянности. Просто есть потребность в дружеском общении, и она хотела бы его видеть. Он никак не мог вставить в этот лаконичный, неэмоциональный разговор слова о том, что он уже знает о случившемся. Не к месту было: Валя просила его приехать на городскую квартиру, из чего было ясно, что Юрия уже там нет. Дробитько знал, что Светлана из дому ушла.
Значит, они уже вместе. Может быть, даже на той даче, где побывал Дробитько. Почему-то эта мысль была ему неприятна. Возможно, потому, что Валины слова о том, что она очень привязана к этой даче, что здесь росли дети, здесь она писала свою кандидатскую, вдруг всплыли в памяти и как-то материализовались; терраса в зелени, особый загородный, но не дачный, более основательный комфорт, обжитости. Наверное, ей горько, что именно там…
Впрочем, он почему-то был уверен, что Юрий и Света укрылись где-то поглубже.
Валентина открыла ему дверь, они обнялись, как всегда. И как всегда, когда они оставались вдвоем, ясно ощутилось, как тесно-дружески они связаны. И что это вовсе не зависит от того, часты или редки их встречи. Да и вообще ни от чего не зависит. Это просто заложено в них и не выветривается от времени.
Валентина похудела, и от этого что-то в ней возвращало к тому, далекому ее облику. Она была оживлена, естественна. Как всегда. И он с облегчением отметил это. Думал ли он застать ее в отчаянии или растерянности? Нет, просто об этом не думал. По одной-единственной причине: он не очень вникал в отношения Вали с мужем. Только нутром чувствовал, что здесь не все просто.