Так он думал, возвращаясь домой и чувствуя, как не болезненно, а даже приятно ноют спина и натруженные руки после первого рабочего дня. Успокоительная мысль о том, что он сделал правильный ход, поддерживала его даже физически. Он давно не был так спокоен, сумятица в голове улеглась. Он не загадывал вперед, принимая все как есть.
И теперь уже не было стимула сопротивляться тому, что полезло на него из темноты, из давно затолканного туда, в глубину, на самое дно и все-таки с удивительной легкостью взмывшему оттуда воспоминанию.
Как это несправедливо! Люди научились управлять сложнейшими процессами и бессильны перед собственной памятью: нажать бы на какую-то кнопку и выключить…
Но не было такой кнопки, и он тотчас оказался на краю того самого оврага, в той самой порушенной деревеньке, где и в доброе время стояло не больше чем десятка два дворов. Он вдохнул запах только что выпавшего снега, смешанный с горьким дымком пожарища. Этот дым держался стойко и разносился далеко. Даже в лесу, подступавшем вплотную к оврагу, его не перешибал густой хвойный дух.
Это был запах тех фронтовых ночей, вернее — зафронтовых, потому что сорок километров отделяли их от расположения наших частей. А немцы были совсем близко, и лес контролировался ими.
Та изба, в которой они жили, как раз привалилась к склону оврага. Вероятно, когда строили, он был невелик, а потом пошли оползни, и изба выехала на самый край. Они не взяли бы такое жилье под штаб, да выбора не было, а овраг хорошо просматривался, так что ничего: можно было и тут обосноваться. Вся группа поместилась в избе-пятистенке, а насчет подходов к ней — так день и ночь ходил туда-сюда часовой.
И они даже отпраздновали октябрьские праздники. Интересно так получилось… Впрочем, это теперь все кажется интересным, а тогда было само собой разумеющимся.
— Встретим октябрьский праздник как люди. Я сделаю доклад, — сказал начальник, их знаменитый начальник, которого они между собой называли Жокеем за манеру держаться в седле и, безусловно, из зависти.
Он провел указательным пальцем по усам и обвел всех придирчивым взглядом.
— Нет, — я проведу с вами политбеседу, — вдруг передумал он.
Все молчали: и то и другое выглядело странно, если учесть, что их было восемь человек вместе с начальником. Но настроение было в общем праздничное: радистка Валя только что выходила в эфир и приняла с Большой земли поздравление с праздником и стереотипное — «Желаем успехов в работе».
— И в личной жизни, — добавила Валя от себя.
Начальник сверкнул на нее глазами. Валя отвернулась.
Всем не терпелось начать праздничный ужин: у них были американские сосиски, окаменевший сыр и галеты. А спирт начальник разрешил взять из аптечки.
Но все прекрасно понимали, что от «беседы» никуда не денешься.
Начальник встал и откашлялся, словно выступал перед многолюдным собранием. Он стоял, а они сидели, скучно посматривая на его нескладную фигуру в поношенной телогрейке с двумя орденами Красного Знамени, на его лысую голову — кубанку с зеленой партизанской ленточкой он зажал в кулаке.
— Уберите кота! — сказал начальник.
Валя поспешно столкнула со стола самого нахального из одичавших котов, которых они каждый день выгоняли из избы, но непонятно, как они опять в ней возникали.
— Таким образом… — начальник всегда начинал этими словами, будь то политсообщение или просто приказ «не баловаться со взрывчаткой» — подрывник Жора любил поджигать на загнетке кусочки тола.
— Давайте, таким образом, выскажемся, кто мы есть такие и кто бы мы были, если бы не Великая Октябрьская социалистическая революция.
Все озадаченно молчали.
— Начну с себя, а ты, Жора, помолчи, — вскочивший было Жора заерзал на месте. Жестом привычного оратора начальник потянулся к стакану с водой. Воды не было. Была аптечная банка со спиртом, и он, поспешно отдернув руку, продолжал:
— Родился я, таким образом, в одна тысяча девятьсот пятом году в деревне Объедково, ныне районный центр Красный Кут. Нас у отца с матерью было десятеро. Семеро померло в голодные годы. Как сравнялось мне одиннадцать, отец провалился под лед и утоп. Мать весны не дождалась. Перед смертью она позвала нас — я старший был, а младшей сестренке семь годиков стукнуло — и говорит: «Простите нас с отцом, не подняли вас, не сдюжили. А теперь что ж! Соберите, что есть в избе, снесите бабке Степе, а она нашьет вам сумы холщовые. Идите к отцовой родне в большое село Долгунцы. Дорога выпадет вам неблизкая, да добрые люди подадут чего ни на есть…» И пошли мы. В тифозном бараке сестренка померла. А мы с братом стали беспризорниками по всей форме. Прибились мы к городу Харькову. Поначалу городские пацаны забивали нас бойкостью, но мы были посильнее и спуску не давали. Присмотрел нас, таким образом, один человек, вернее сказать, блатной, по прозвищу Пищик — это шея у него такая, знаете, длинная была, — по узкому профилю «стопарь», что значит — грабитель. Стал брать нас на «стоп». Спросите: зачем? Для наводки, а по-нашему если сказать — на рекогносцировку: не наблюдается ли в поле зрения «штымп» в подходящей шубе. Пищик нас не обижал. Жили хорошо. Пока не влипли. Пищику по тем временам десятку врезали, а нас как несовершеннолетних — в колонию! Если по-честному, то людей из нас сделали не скоро. Я пять раз убегал, а брат — два раза. Он потише был. Он вообще у нас тихий. Сейчас на Юго-Западном направлении артиллерийским расчетом командует. В детском доме имени Клары Цеткин научился я слесарить. Перед войной в политотделе МТС работал.