— Но есть сила, — говорил Вадим, — вздымающая волну, выше которой нет в наше время. И на эту волну мы должны подыматься, если еще не превратились в тряпку, в рухлядь…
Из общих туманных рассуждений можно было понять, что Вадим посвятил себя политической деятельности, где-то кого-то «консультирует» по «русским делам», и все это «имеет сейчас, в канун эпохальных событий, решающее значение».
Лавровский слушал многословные тирады преуспевающего друга — весь его вид говорил о процветании. Не было и следа «эмигрантской» бесприютности в его облике и даже что-то не космополитическое — нет! — но очень не русское просматривалось и в костюме, и в манере, и особенно в способе изъясняться: какая-то категоричность высказываний без оглядки на собеседника и словно бы парение над ним. Словно в обычном разговоре за столиком парижского кафе Вадим Воронцов возвышался над другом и оттуда, сверху, вещал свои прогнозы и откровения.
И, уловив мрачный их смысл, Евгений Алексеевич спросил наконец попросту:
— Значит, служба, эти «консультации» и все такое — это все на немцев?
— Почему именно на немцев? — раздраженно воскликнул Вадим. — Это работа на все разумные силы мира, которые, — да-да! — поднимаются сейчас…
— На штыках? — перебил Лавровский.
— Пусть даже на штыках. История знает немало примеров, когда прогресс несли воины, а не пророки с пальмовой ветвью. И национальная революция, развязанная Гитлером, как видишь, победоносно шагает по миру.
Евгений Алексеевич тоскливо спросил:
— Слушай, а мы, русские люди, — нам-то какое место уготовано в этой всей истории?
Вадим ответил жестко:
— Каждый, кто не продался большевикам, кто остался русским патриотом… — он неожиданно замялся, что-то уловив в лице Лавровского.
— Все ясно, Вадим, каждый истинный русский патриот должен идти с немцами под знаменами их национальной революции… — Лавровский неожиданно сам для себя закончил фразу: — Мне почему-то жаль тебя, Вадим! Казалось бы, ты-то уж лег на ту самую «волну», и вот говоришь: ценят тебя и холят… И все же…
Может быть, он тогда выпил лишнего, но действительно, в ту встречу еще не было в душе Лавровского того кипения гнева, того накала протеста, которыми отмечались последующие их свидания.
А было именно сожаление, жалость к другу, попавшемуся в частую сеть нацистской пропаганды, да нет уж, чего там! — добровольно сунувшемуся в силки колченогого доктора из Спортпаласта…
Теперь-то Евгений Алексеевич понимал, что весь характер разговора определялся тем, что он происходил д о войны с Россией… И в общем, хоть ощущение близкой опасности для родины пронизывало холодом все его существо, Лавровский все же рассуждал о ч у ж и х делах и, не будучи политиком, — не с той экспрессией, которую демонстрировал Вадим.
Но весь пафос этой беседы по-новому окрасился для Евгения Алексеевича с начала вторжения Германии в пределы России. В эти годы Вадим вовсе исчез из поля зрения Лавровского, но не вспоминать о нем он не мог. Иногда ему думалось, что, склонный слепо увлекаться и быстро разочаровываться, Вадим мог в корне пересмотреть свои позиции. Тогда, когда даже швейцарские газеты ежедневно приносили новые вести о героизме сражающейся России, когда политический и военный авантюризм гитлеровской клики раскрыл себя с ясностью, доступной каждому непредвзятому человеку… неужели русский офицер Вадим Воронцов перешел ту грань, за которой начинается прямая измена своему народу?
Он не мог не думать о Вадиме, но не искал встреч с ним, хотя через общих парижских знакомых мог найти его следы. Смутные опасения мешали ему в этом.
И вот в конце лета 1942 года Вадим объявился сам. Он известил Лавровского, что находится в Швейцарии, и назначил ему свидание в курортном городке на побережье Боденского озера.
Лавровский за многие годы жизни в стране исколесил ее всю на машине и хорошо знал места, в которые сейчас направлялся, и отель, в котором назначалась встреча. Однажды он провел здесь с женой купальный сезон.
Это было фешенебельное и всегда густо заселенное пристанище богатых людей всего мира, космополитическое по своему назначению и характеру, которое, казалось бы, существовало сейчас в том же точно виде, что и раньше, словно живая изгородь, которой был обнесен парк отеля, создавала надежное убежище от ураганов, бушующих где-то там, хоть и невдалеке, но, во всяком случае, ни одним дуновением не нарушающих мира и порядка, царящих здесь сегодня, как и всегда, как будут царить вечно.