Город как бы выстужен насквозь ледяными ветрами, дующими с моря. Нет жизни на бульварах, где среди зеленых туй — орудия противовоздушных батарей. И нет пестрых рекламных щитов и зазывных витрин. Нет праздной толпы на улицах, нет «просто гуляющих»… Подчиняясь общему колориту, серо, однообразно одеты люди, так что они почти не выделяются среди серо-зеленых мундиров отпускников или, чаще, раненых, потому что отпуска фронтовикам отменены.
И все же город жив. По утрам он опутан очередями, змеящимися около булочных и овощных тележек, оглушен радиорепродукторами, беспрерывно выбрасывающими вести с фронта вперемежку с отрывками из «Ифигении» и «Тангейзера». Величественное звучание их не всегда согласовывается с хроникой боевых действий, но не легкой же музыкой в духе развращенных французов иллюстрировать значительность происходящего! Эта значительность придается абсолютно всем перемещениям войск, характер событийности сообщается каждому факту, попадающему в поле зрения военного комментатора. Значительность создается тем, что факт обволакивается звучными словами и общая высокая цель бросает на него свой свет, если это даже всего-навсего овладение каким-то маловажным населенным пунктом.
Вместе с тем замечается — это Лавровский почувствовал, еще будучи в Швейцарии, — что ни в прессе, ни в речах на широких собраниях не скрывают предстоящих трудностей. Немецкий народ призывают «затянуть потуже пояс», а геббельсовская тактика «забинтованного кулака», то есть крепкого направленного удара, должна нейтрализовать горечь разочарования.
Именно разочарование сильнее, чем воздушные налеты «Томми» и «Ами», чем нехватка продуктов и топлива, чем все тяготы войны, подтачивало незыблемую, казалось, основу рейха. Годами народ жил у пьедестала фюрера, он связывал с ним победы, принесшие не только высокий уровень жизни, но и славу.
Теперь все чаще возникало ощущение того, что благополучие, как и слава, уходит между пальцев, растекается. И это пока еще только ощущение, неясное, боязливое, должна была подавить настырная пропаганда самого деятельного, самого блестящего в плеяде министров фюрера — Геббельса.
Щупальца вездесущего организма пропаганды проникали всюду. Пришельцу прежде всего бросалось в глаза, что город облеплен бумагой: разного цвета и формата, самого неожиданного содержания лозунги не могли примелькаться, к ним нельзя было привыкнуть, потому что они беспрестанно пополнялись и изменялись.
В кино прерывалась демонстрация фильмов на любом месте, и на экране, подсвеченные, появлялись те же призывы. Вы подносили к губам кружку пива и обнаруживали на картонной подставочке призыв собирать утиль и следить за соседями, чтобы не уклонялись от этого патриотического занятия и они.
Вместе с корреспонденцией вам опускали в почтовый ящик листки пламенных воззваний рейхсминистра. Их вручали вам в ресторане вместе со счетом за ужин.
Город жил вечерами в пивнушках, где завсегдатаи судили и рядили о военных делах и каждый был стратегом и прорицателем в меру своей если не осведомленности, то склонности к радикальным оценкам. Здесь раздавались иногда вовсе не те слова, которые по нескольку раз в день звучали в рупорах радиовещания, но в общем это была пестрая смесь мнений и высказываний, потому что постоянные клиенты бирхалле выбывали пачками и редко возвращались, а если это и происходило, то в сильно изменившейся телесной оболочке и душевном настрое.
И все же надежды витали над головами вместе с клубами табачного дыма и пивных паров. Надежды на победоносный исход войны.
В том кругу, в котором теперь вращалась чета Лавровских, — надежды приобретали конкретность и весомость. О победе говорилось как о само собой разумеющемся финале войны. С непременным добавлением о неизбежности жертв.
Лавровские прожили некоторое время в отеле, сохранившем видимость респектабельности даже при необходимости отрывать соответствующие талоны продуктовых карточек. Эта прозаическая процедура маскировалась пышностью сервировки и вышколенностью прислуги.
Потом супруги переехали в арендованный ими дом в Груневальде, как все такие особняки в этом фешенебельном районе, именовавшийся виллой. Прежнее название ее «Лаура» не понравилось Эмме: звучало по-французски. Услышав от мужа, что Лаурой звали возлюбленную Франческо Петрарки, великого итальянского поэта, Эмма не изменила своего мнения: что с того, что какая-то Лаура была итальянкой, с таким же успехом она могла быть и француженкой; Эмма не любила ничего двусмысленного, допускающего толкования. Охотнее всего она назвала бы виллу «Тихий уголок», это было бы справедливо: ведь именно в том «Уголке» началось ее возвышение. Но Штильмарк, игравший первую скрипку в окружении Лавровских, сказал, что это слишком мещанское, простецкое имя для того дома, который фрау Лавровски превратит в политически-интеллектуальный салон самого высшего класса.