Итак, обаяние было налицо. Но что же имелось тут плутовского? Заинтересованный заранее, Лавровский поневоле искал и не находил ничего, что навело бы на мысль о возможности тех низменных побуждений, которые приписывал молодому человеку Венцель.
Невольно залюбовавшись видением молодости и изящества — нельзя было сказать «мужественности», ибо что-то женственное просматривалось в облике Рудольфа, — Лавровский несколько удивился, что тот направился прямо к нему.
Не дожидаясь, пока его представят, даже сделав какой-то слегка небрежный жест в адрес выступившего вперед отчима, Рудольф, сдвинув каблуки и низко наклонив голову, отчего золотисто блеснули его гладкие волосы, сказал приятным, глубоким голосом, так идущим ко всей его внешности:
— Счастлив познакомиться с вами, господин Лавровски. И передать вам привет от вашей дочери, с которой расстался всего лишь сутки назад…
Даже сейчас, через столько лет, Евгений Алексеевич помнил тот холодок ужаса, то ощущение как бы пойманности, плена, которые пробудили в нем эти слова. Почему плена, почему ловушки? Потому что, как страус, прячущий под крыло голову в виду опасности, он думал, что, удалив свою дочь из пределов рейха, открыв ей путь в искусство, в среду художников, пусть даже богемную, пусть космолитическую… сделав это, он может успокоиться на ее счет, смирившись с тем, что в дочери французское уживалось с немецким, но, кроме имени, ничего не осталось русского.
То, что Катя подолгу жила у родителей в Швейцарии, но ни разу не приезжала еще к ним в Берлин, даже устраивало Лавровского: он боялся за дочь. Для молодежи особенно соблазнительна была звонкая, цепкая, обещающая столь многое пропаганда нацистов. Куда, в какую среду попадет нежная, немного инфантильная, мечтательная, вовсе не похожая ни внешне, ни духовно на мать — так он, по крайней мере, представлял ее себе, — темноволосая, темноглазая Катя?
Он так оберегал ее, так радовался, что она далеко от того котла страстей и событий, в котором они тут варились! Бывая в Париже, он знакомился с молодыми художниками, друзьями Кати, вникал в их интересы, окунался в чуждую, но милую его сердцу атмосферу искусства, относительной вольности — потому что юнцы эти чуждались политики, — молодого веселья…
И все это словно бы черной чертой перечеркнули слова красивого юноши. Да почему же, черт возьми? Что из того, что Рудольф Штильмарк оказался знаком с его дочерью? Почему какая-то бесповоротность почудилась — да, да! — конечно, только почудилась в. его таких обычных, просто любезных словах! Почему словно бы темное облако встало над головой Кати от малозначащих светских фраз? Может быть, молодой человек унаследовал от своей матери эту манеру, придающую характер прорицания ничего не значащим, житейским словам? Может быть, отсюда какая-то искра иронии в глубине глаз красавчика, какая-то неуловимая — не усмешка, но тень ее в уголках губ, в изломе бровей… «Ты хранил ее, ты прятал ее, ты мечтал, чтоб она уцелела… Ты воображал, что это возможно в твоем мире, мире, избранном тобой добровольно… И вот ты попался!» — похоронным звоном звучало в ушах Лавровского.
Он отогнал наваждение: «Да что же случилось, в конце концов? Рудольф Штильмарк передал привет от Кати… Что из этого? Да ровно ничего. Придумалось. Привиделось».
Он взял себя в руки, доброжелательно говорил с молодым человеком. Рудольф не вернется в Париж? Вот как? Он считает, что, имея такую родину и такого фюрера, грех находиться вдали… Он хочет служить отечеству. Перед ним открыты все двери… В память его матери «руководящие круги» принимают в нем участие. Он так стремится на Восточный фронт, но его решительно не пускают. «Почему он мне об этом говорит? И повторяет с такой настойчивостью? — с вновь возникшим подозрением подумал Лавровский. — Но в конце концов, самое важное то, что он не вернется во Францию. А Катя — там… И кто знает, когда они встретятся. Во всяком случае, надо принять меры, чтобы это не случилось вообще».
Через месяц Катя навсегда оставила Париж и вернулась на родину. Лавровский так и не узнал никогда, какие сети плелись его женой вокруг этого события. Еще через месяц Катя была помолвлена с Рудольфом Штильмарком.