Он так давно не испытывал чувства ответственности за близкого человека, за женщину, которая искала в нем опору. Конечно, имелся Генка, с которого, по его мнению, глаз спускать нельзя. Но это было совсем другое: привычное и необходимое чувство ответственности. А когда пришла к нему в растерянности и горе Мария Васильевна, разделяя ее чувства, он ощутил хотя и грустную, но все же удовлетворенность тем, что может это сделать.
Может встретить ее у метро после панического ее телефонного звонка и потом молча идти с ней до самого дома, понимая, как она подавлена, даже не по выражению лица, а по тому, каким готовным движением она оперлась на его руку. И как согласно кивнула головой, когда он сказал ей: «Подожди. Дома все скажешь». Небольшое расстояние, отделявшее их от его дома, они так и прошли молча, и молчание это было чем-то значительно и связывало их, может быть, крепче, чем предстоящий разговор.
Он догадывался, что речь пойдет о Светлане. То, что она рассталась с мужем, для Марии Васильевны серьезный удар. Иван Петрович утешал ее, оперировал ее же доводами: мы считаем для них счастьем то, что мы сами принимаем за него. Но они-то представляют его себе по-другому. Ясно ведь, что Светланино счастье не в Костике. «Но почему? Почему? — спрашивала и его и себя Мария Васильевна, — разве не счастье иметь рядом с собой хорошего человека, любящего тебя беззаветно. Разве можно не ответить на такую любовь?»
Но, повторяя эти слова, Мария Васильевна уже сама понимала, что Света как раз и не ценила того, что для матери было главным. И как это ни было странно, она впервые усомнилась в том, что знает свою дочку до последней ее мыслишки, как раньше думала. Это было для нее самое горькое. Потому что с Костиком или без него она хотела видеть Свету счастливой, но как же она могла даже думать о ее счастье, если не знала, в чем видит его сама Света?
Тогда Ивану Петровичу удалось ее успокоить простыми доводами, у нее же позаимствованными и укладывающимися в обычную житейскую формулу: «Им виднее!» Костик исчез с глаз, рассчитался в тресте и завербовался на дальнее строительство. Хотя это было дополнительным огорчением для Марии Васильевны — «Разбили парню жизнь!» — повторяла она, не «разбила», а «разбили», то есть считала и себя виноватой, — но, наверное, для нее было лучше, что он не мелькал перед ней воплощенным укором.
Светлана была, как всегда, ровна, ласкова с матерью, как, собственно, со всеми окружающими, весела в меру: не бьющей через край молодой веселостью, а свойственной ей, сдержанной и словно бы всегда на одном уровне. И Мария Васильевна успокоилась. Тем более что с некоторых пор Светлану взялись изо всех сил «подымать» на работе как «передовую», «лучшую» и с применением даже избыточных, по мнению многих, эпитетов, как, например, «наша гордость». Мария Васильевна была несколько обескуражена таким внезапным возвышением Светланы. Тем более что не улавливала, откуда такая пошла «струя»? Конечно, Света добросовестно работала, но были среди молодежи такие, для которых эта работа была настоящим призванием. В перспективе московского бульвара им маячила их судьба: масштабная работа по устройству столицы будущего. Под рукой Марии Васильевны они делали только первые шаги, тренировались для большего, привыкали к хозяйскому положению, которое уже виделось в надолго рассчитанных планах.
Света не связывала свою работу с будущим, она вообще, казалось матери, жила только настоящим. И однажды Мария Васильевна недоуменно сказала: «Знаешь, Иван Петрович, в этом есть какая-то ненормальность: Света ведь ни о чем не мечтает и не думает о будущем… А ведь это свойственно молодости».
Но все это было раньше. А теперь возникло нечто новое и, видимо, решающее, — он уже так хорошо знал Марию Васильевну: ее могла сбить с ног только настоящая беда.
Теперь, когда он усадил ее в кресло и примостился около, держа в своих ладонях ее холодную руку, и смотрел на ее ничем не прихорошенное лицо, он, словно это был ключ к предстоящему разговору, четко подумал: «Что бы ни случилось, я с тобой, Машенька, и будем вместе думать, как быть. И в конце концов придумаем».
Ах как легко он себе представлял, что можно что-то придумать, еще совсем не зная, о чем пойдет речь! И вдруг увидел, что она плачет. Не вытирая слез, сквозь них она глядела на него. И то, что она, словно жалея его, не решалась говорить, не меняла позы — как опустилась в кресло, так будто и замерла в нем, и единственным движением были бегущие по ее щекам, обильные, как у ребенка, слезы, — словно ударило его.
— Машенька, что же случилось, родная моя? Да говори же наконец. — Он уже не думал о том, что ее горести теперь — на них обоих и он поможет ей, что бы это ни было. Он просто испугался за нее, потому что увидел: она сбита с ног настоящей бедой. — Света? — угадал он. Но что могло еще случиться со Светой?