Так случилось, что мне ранее не попадался его рассказ «Волчья стая», о нашумевшем в свое время деле нэпманов в Ленинграде, обманывавших государство. А потому раскрыл книгу на этой новелле.
Дошел до строк:
«Короли» ленинградского нэпа — всякого рода Кюны, Магиды, Симановы, Сальманы, Крафты, Федоровы — обычно кутили в дорогих ресторанах — «Первом товариществе» на Садовой, Федоровском, «Астории» или на «Крыше» «Европейской» гостиницы…»
Что-то остановило мое внимание в этих строках. Что?..
Мучительно вспоминаю.
Ну конечно же — фамилия Сальман… Знал я одного Сальмана. Уж не тот ли?..
Набираю номер телефона Шейнина:
— Лев Романович! А как звали Сальмана!
— Какого Сальмана? — не понял он.
— Того, что описан вами в «Волчьей стае».
— А зачем он тебе?
— Вроде бы я его знал.
Шейнин назвал имя-отчество. Память у него была изумительная.
— Значит, я не ошибся!
— Слушай, это страшно интересно. Приезжай, расскажи…
Вечером я был в доме у Льва Романовича.
— Так вот, с одним из ваших «героев» и меня судьба столкнула.
— Как так?
— Я лично и очень хорошо был знаком с Сальманом. Много раз бывал у него дома.
— Каким образом? Тебя же во времена нэпа еще на свете не было.
— Это было накануне войны и во время ее. Сальман жил в том же доме, где и я, — в Мурманске, на улице Самойлова. Был уже глубоким стариком, но работал на заводе токарем. Я его звал «дядей Костей». Дома у него было много роскошно изданных до революции книг. И он позволял мне не только рыться в них, но и брать их почитать домой. Человек он, по моим воспоминаниям, был талантливый. На кухне держал маленький токарный станок, и из рук его выходили удивительно тонкие, изящные поделки.
— Хобби?
— Нет. Просто у него, видимо, в крови было мастерство умельца-механика. Там, в Мурманске, он и похоронен.
— Неожиданно складываются человеческие судьбы! — вырвалось у Шейнина. — Сальман — и токарный станок! Как-то не укладывается все это в моем сознании!.. Ну и как он себя чувствовал в «новом качестве»?
— Не знаю! — Я пожал плечами. — О прошлом он не очень любил распространяться. А однажды, словно самому себе, сказал: «Значит, Толя, бытие определяет сознание…»
Шейнин прошелся по комнате.
— Люди переоценивают свою жизнь и прошлое, — философски заметил я. — Тем более вы к этому сами руку приложили…
— Что было, то было… Кстати — это еще один пример того, как не следует опрощать образ в литературе. После твоего рассказа я бы дополнил рассказ о Сальмане некоторыми человеческими «деталями». Может быть, при переиздании книги так и сделаю.
— А еще он любил дарить цветы, — неожиданно вспомнил я. — В Мурманске тогда цветов не было. К дню рождения знакомых он срезал выращенные у себя на квартире в горшочках розы и с ними приходил в гости. Даже зимой…
— Действительно, «неисповедимы пути господни!..». Опрощать образ в искусстве никогда не следует. Особенно, когда речь идет о твоем противнике. Вот я вспоминаю одного немецкого разведчика, фамилия которого Верман. В тридцатых годах мне пришлось с ним столкнуться. Интереснейший был человек. Выдержка, ум, тончайший расчет…
— Но раз вы «беседовали» с ним, значит, ни «ум», ни «тончайший расчет» ему не помогли?
— Это, конечно, так… Ты читал мою повесть «Военная тайна»?
— Конечно. Кто ее не читал?!
— В основу ее легли некоторые мотивы, связанные с расследованием дела этого Вермана. Германского разведчика. Тогда мне, как заместителю Генерального прокурора СССР, пришлось выехать в Харьков, где заканчивалось дело, и обстоятельно с ним познакомиться. По понятным причинам долгое время я не мог рассказать в книгах обо всем этом. Но отдельные ситуации из «работы» Вермана и его группы легли в основу сюжета «Военной тайны».
Шейнин назвал тогда в разговоре еще три фамилии «сподручных» Вермана — Сгибнев, Феоктистов, Матвеев.
Но как я мог знать тогда, что речь идет как раз о тех людях, которых я ищу? Что за этими-то фамилиями возможно и кроется разгадка тайны гибели «Императрицы Марии»?
Мало ли было интереснейших и героических эпизодов борьбы нашей контрразведки со шпионами и диверсантами в те грозовые годы! В разговоре слова «Императрица Мария» не были произнесены, а поскольку речь шла о годе тридцать четвертом, у меня, естественно, не возникло никаких параллелей и ассоциаций с 1916-м.
А ведь одно нечаянно сказанное слово — и я бы узнал все. Или почти все…
Через несколько лет Льва Романовича Шейнина не стало, и когда со временем все прояснилось, мне оставалось лишь одно — сетовать на роль «случайности» как философской категории «в процессе человеческого познания».