Безусловно одно: еще будут написаны сотни и сотни стихов. Печальных и нежных. Горьких и недоумевающих. Тревожных и резких.
О той, без кого мы не можем представить Пушкина. Как Петрарку без Лауры, Катулла без Лесбии и Блока без его любви — Лизы Пиленко.
Потому что встреча этих людей высекла прекрасные строки, шагнувшие за грань бессмертия.
Глава шестая
„ВЕКА?.. А ЧТО ВЕКА!..“
Мы ходим по мостовым. Мы ходим по истории. И камни, по которым мы прошли, — уже история.
1. КРАЙ СИНИХ ХОЛМОВ
Над Коктебелем опускалось мягкое предвечерье, и причудливые громады Кара-Дага, одеваясь сиреневой дымкой, отрывались от земли, становились невесомыми, легкими, прозрачными, парящими над иссиня-бирюзовыми бухтами.
В этот час и появилась на берегу моря, недалеко от дома поэта Максимилиана Волошина, эта женщина. Она не могла не привлечь к себе внимания: одетая в древнегреческий хитон, девически стройная, стремительная, женственная, казалась она тогда видением, вышедшим из древнего этого моря, из тысячелетней мглы Таврии. А волошинские стихи звучат в Коктебеле как сиюминутное поэтическое потрясение увиденным:
Потом мы вместе с ней читали эти строки. А тогда…
— Раньше я не встречал этой девушки, — заметил мой друг художник, стоявший рядом со мной. — Видимо, недавно приехала.
— Удивительное платье на ней. Но как оно вписывается в Коктебель. — Жена художника была женщиной, и, как у всех женщин, наблюдения ее не могли не нести оттенка определенной избирательности.
А я думал тогда о Волошине и Грине, и гриновская Ассоль с тех мгновений уже никогда не казалась мне нереальной фантазией художника.
Случаются такие неотвратимые порывы — не можешь остановить себя. Во всяком случае, рискуя показаться, человеком невоспитанным, я пошел к кромке моря, не раздумывая о приеме, который мне окажут, и последствиях своего непрошеного вторжения в одиночество, может быть, избранного сознательно, чтобы побыть наедине с волшебством этого полыхающего мириадом мягких полутонов неба и моря.
Девушка сидела на камнях, обдаваемых шипящей пеной, и, казалось, ничего не замечая, смотрела на горизонт.
— Извините… — я уронил первое спасительное слово, не зная еще, чем закончу фразу, и замолчал, когда она обернулась на звук голоса: только лицо выдавало в этом хрупком, нежном создании пожилую женщину, и растерянность моя станет тем более понятной, что черты этого лица показались мне удивительно знакомыми, хотя я мог поклясться, что никогда ранее незнакомку не встречал.
Вероятно, вид мой являл зрелище комическое, потому что улыбка, как спасательный круг, была брошена человеку, явно и окончательно утопающему. Мы разговорились. Не помню, в связи с чем было произнесено мною слово «Ленинград», а, как известно, два ленинградца, влюбленные в свой город, — это больше чем родственники.
Так я познакомился с Марией Ростиславовной Капнист, человеком удивительным и непостижимо-прекрасным. И совсем не потому, что уже тогда я узнал в незнакомке прекрасную актрису, известную всем по фильмам «Олеся», «Руслан и Людмила» и др. Обаяние этой человеческой натуры околдовывало, и я благодарю судьбу за тот теплый вечер у южного моря.
Вечером Мария Ростиславовна позвала меня в дом к давней своей подруге и приятельнице Марии Степановне Волошиной, вдове Максимилиана Волошина. Потом были незабываемые вечера в мастерской Волошина, наполненной тысячами прекрасных и неповторимых вещей: уникальные книги соседствовали здесь с нежными акварелями самого Волошина и работами К. Ф. Богаевского. На полотнах, рисунках, эскизах — подписи: Б. Кустодиев, К. Петров-Водкин, А. Головин, А. Остроумова-Лебедева, Г. Верейский. Портрет хозяина дома, исполненный могучей кистью Диэго Риверы. И вещи, записи тех, кто бывал здесь, жил, творил, размышлял и просто любовался прекрасным этим уголком земли: Горький и Шаляпин, Чехов и Бунин, Цветаева и Тренев, Грин и Эренбург, Анна Павлова и Паустовский, Скрябин и Поленов, Брюсов и Тихонов — не перечислишь всех, для кого Дом поэта, как его и сейчас зовут здесь, стал гостеприимным кровом.