Судья на финише бросил:
— Последний!..
Он тяжело взмахнул руками и брякнулся на землю тут же, у стойки. Его взяли на руки и унесли в клуб.
А Малыш все шел вперед. По его темпу можно было подумать, что дело идет не о десяти тысячах метров, а о каком-нибудь пустяке. Так ж совершенно ровно поднималась его грудная клетка, губы были плотно сжаты, а серые глаза смотрели вперед, не обращая внимания на шум. Он шел, с каждым метром прибавляя скорость. Судья и секундометристы приготовились и натянули ленточку. Зрители приникли к барьерам. Фотографы и репортеры столпились на финише. Оператор забрался на судейскую вышку в трибуне и вертел.
— Если мой секундомер не часы с архииерейской будки, то мы зарегистрируем новый рекорд, — сказал один из секундометристов.
Широкая белая ленточка на финише крепко натянулась, приглашая победителя прорваться.
Оркестр заиграл туш. Малыш уверенным темпом, хорошим и для тысячеметровой дистанции подходил к финишу.
БЕЛЫЙ АРАП
— Да… это было моей первой блестящей победой…
Николай Омченко разделся и разгуливал по досчатому настилу купальни.
— Я прекрасно работаю во всяком виде спорта; даже акробатика не представляет для меня никаких тайн. Я делаю блестящие стойки. Например, у нас в центре есть небоскреб, и я делал на перилах крыши этого самого небоскреба стойку. Не какую-нибудь минутную, а великолепную пятнадцатиминутную стойку. Дело было утром. Я еще не завтракал. Тут же в ресторане я заказал себе стакан кофе, хлеба с маслом, и — видели бы вы рожи официантов, когда я, стоя на одной руке и на одном плече, пил кофе с бутербродами и после закурил папиросу «Наша марка»… Имейте в виду: я курю папиросы только «Наша марка»… Помню, подошел ко мне заведующий рестораном и говорит: «Умри, Коля, — лучше ничего в жизни не сделаешь». Да. И денег не взял. «Стыдно, — говорит, — такой талант, и вдруг — брать деньги»…
Слушателей у Омченко было двое. Один — телеграфист с зачесанными назад волнистыми волосами и прыщиком на самом кончике носа, другой — толстый мальчишка лет шестнадцати.
Оба обалделыми глазами смотрели на худого высокого парня с желтоватыми глазами, а тот ходил по купальне, поеживаясь и посматривая на солнце.
Часы показывали девять. Омченко приехал с московским скорым, намеревался пробыть два-три дня, прочесть доклад о парижской олимпиаде и ехать дальше в родной город, куда его пригласили для участия в спортивном состязании.
— Но то, что я проделал в Америке, не может сравниться ни с чем. Ун-н-ни-кум!.. Как вам известно, в Соединенных Штатах есть водопад Ниагара, то-есть Ниагарский водопад. На берегу, в специальных кабинах, делали бочки и предлагали любителям сильных ощущений проехаться в бочке вниз. Я смотрел, смотрел, — и думаю: «Покажу я им номер. Знай наших!»… Да… «Я, — говорю, — тоже хочу проехать вниз». — «Что ж, — говорят они мне, — вам как бочку: по первому разряду или по второму?» — словно гроб на похороны. «А что, — спрашиваю я, — какая разница?» — «По первому, — отвечают мне, — разряду — с вином и подушки обиты бархатом, а по второму — без вина, и подушки обиты клеенкой под кожу «крокодил». — «Чепуха, — говорю, — зачем мне бочки? Я без бочек». Они рты пораскрыли: «Как, — говорят — так?» А туристы, разные лорды-морды, обступили. «Ну, скажите, как интересно!»… «Вот шутник!»…
Я на всех нуль внимания. Плюю… Зашел в домик, надел купальный костюм. У водопада одну бочку с какой-то леди приготовили к спуску. «Что ж, — говорю, — съедем»… Только ее, бочку, отпустили, — я в последний раз курнул, и вдогонку — бух!..
У телеграфиста и краснолицего мальчугана замер дух. Они впились глазами в Омченко.
— На первых порах обожгло. Холодно и слишком быстро. Я это у бочки примостился. Постукиваю, говорю: «Как, леди, самочувствие?» Она отвечает мне: «Ничего. Может, хотите конфетку?»… Плыли, плыли мы… Наконец, я здорово замерз, — думаю: хватит… Смотрю вниз, — спуск кончается. Вода гудит, как миллионная толпа… Камни, пена, брызги… Ничего не разберешь. «Стой! — говорю я себе. — Дуем назад!»… И что же? Раз, два, — я, понимаете, стилем кроуль, — и наверху… Все, конечно, кричат ура и угощают…
Рассказ Николая Омченко был прерван диким кашлем телеграфиста. Фуражка упала со скамейки на пол. Он судорожно вздрагивал и кашлял, кашлял… Мальчуган сбросил с себя чары рассказа и усердно бил телеграфиста по спине.
Когда его кашель утих, Омченко недоумевающе и с сожалением спросил его:
— Мой молодой гениальный друг Маркони, что с вами?