— Защитите, люди добрые! Да кого это я когда в селе испортила? Ой, да пусть сам скажет хоть один! Я порчу не навожу, а снимаю, все знают!
— Кого испортила, тот в земле лежит. Или молчит со страху. А снимала ты свою же порчу, за большую плату, — прервал её худой, угрюмого вида мужик, опиравшийся на вилы.
— Ты нам с мужем должен, потому и врёшь!
— Да с вами не расплатишься! Где такое видано: отдавай больше, чем взял? Разве у греков... — вмешалась какая-то баба.
— А куда у вас общинное зерно девается, того никакая ведьма не узнает, — откликнулась другая.
— Разболтались тут! — рявкнул во всё горло прокашлявшийся наконец старейшина. — Меня, старейшину с женой, бесчестите перед сарматами — значит, и всю общину.
— Не стал бы ты старейшиной, если бы твоей бабы не боялись. Скажет нечисти лесной, болотной — и пропадёт человек, поминай его потом в навий день с упырями, — сказал угрюмый мужик.
— А тебя вовсе некому помянуть будет, если лесных да болотных богов хаять станешь, — злобно прошипела ведьма.
В ответ раздались возмущённые крики:
— А иди ты в болото с богами своими!
— Доколдовалась, что сарматы из-за тебя село разорят! Утопить её, бесову прислужницу!
— Лучше сжечь, чтобы не вернулась!
Затравленно озираясь, ведьма с упрёком взглянула на Милану:
— Ведьма, а своих выдаёшь! Сама ведь знаешь: если хоть раз в месяц никого не испортишь — не только чародейная сила слабеет, а и сама хиреешь.
— У нас, природных ведьм, так не бывает, — гордо тряхнула распущенными волосами Милана. — Я сразу поняла: ты ведьма учёная. А ну, расскажи людям, у какого беса училась, как в полночь на перекрёстке светлых богов образа ногами топтала, как отреклась от отца с матерью, как Небо, Солнце, Месяц и звёзды проклинала... Расскажи, кото первого испортила, — мать или отца?
— Матушку. Так не до смерти же, — без смущения ответила колдунья. — В первый раз портить надо только из родителей кого, иначе саму бесы разорвут. — Она игриво посмотрела в глаза Андаку. — Отпустил бы ты меня, князь, по-хорошему, а? Лучше меня никто с твоей княгини порчу не снимет.
— Твою порчу снять — раз плюнуть. — Милана достала из сумки липовую палку с тремя дырочками, покрытую волховными резами, и с силой огрела ведьму по плечу. — Всё, здорова твоя царевна, князь. А если эту стерву помилуешь, она на тебя таких чар нашлёт, что я и за целый день не расколдую... Что, дреговичи, — обвела она взглядом сельчан, — не забыли ещё в дреговинах своих, что по сколотскому обычаю следует делать со злыми и лживыми волхвами?
Ведьма истошно завыла:
— Ой, позвольте мне, люди добрые, да проститься перед смертью безвременной с доченькой, кровинушкой горемычной...
— Это чтобы силу колдовскую ей передать вместе с бесами, что тебе Чернобог в услужение дал? — безжалостно прервала её Милана. — А ну, вяжите её покрепче, да глядите, чтобы никого, детей особенно, за руку не взяла. Ей перед смертью двойная мука, если никому бесовского дара не передаст.
Сколотский обычай дреговичи не забыли: бросили ведьму в телегу, запряжённую волами, обложили хворостом и сожгли. Волов, впрочем, пожалели и обрубили дышло. А колдунья, пока не сгорела, ругалась такими словами, что даже лесные мужики качали головами и сплёвывали налево. Следом разграбили и сожгли двор старейшины, рассудив: «Всё их богатство краденое. Она чужих коров чарами выдаивала, а чёрт её, что змеем огненным летал, по погребам воровал зерно да ей носил, и всё это знали, да в лицо сказать боялись».
Слух быстро пошёл по деревням, и настали для ведьм и колдунов в Дрегве чёрные дни, каких они не могли себе нагадать ни на бобах, ни на костях. Их, перед кем всегда трепетали, кого задаривали, на свадьбе сажали почётнее, чем самих молодых, — теперь били, выгоняли, топили, жгли, стоило росам прийти в село. Иные служители Чернобоговы бежали в чащобы и трясины, но и там их находили Шишок с Серячком, которых никакие чары не брали. Уцелевшие боялись росов больше, чем небесной дружины Перуновой. Бывало, что и на неповинных всем селом набрасывались по злобе да по зависти. Но тут уж Милана, с первого взгляда различавшая настоящих ведьм, защищала невиновных, словно орлица гнездо.
В одном селе пьяная толпа с дрекольем и топорами бросилась на Милану, когда та вступилась за разбитную девчонку, на которую натравили сельчан неудачливые ухажёры. С волшебницей был один Сигвульф, но природная ведьма отвела глаза мужикам, и те нещадно лупили друг друга, покуда тот охаживал их плашмя тяжёлым мечом. Когда пьяные, наконец, разбежались, завидев конных сарматов, германец только и сказал: «Слава Одину, что не убил ни одного дурака».