Он знал, что он лжет, что все это притворство, игра, но не хватало мужества признаться себе в этом, потому что был трус.
Канонада внезапно стала оглушительной, потом она прекратилась, и сразу — совсем близко автоматные очереди.
В комнату вбежал вестовой.
— В городе русские! — крикнул он и исчез.
Биттнер метнулся за ним к дверям. Выстрел за дверью заставил его отпрянуть.
Он схватил бутылку и выпил все, что там было.
«Идите вы все к черту… и пусть все идет к черту…»
Почти сегодня
Как Ядзя могла узнать Штольберга в этой толпе, хлынувшей из поезда, если она видела его более двадцати лет назад в течение нескольких минут, когда он влек ее из сарая и потом торопливо усаживал, почти втискивал в ящик из-под сигарет? А когда через полтора часа выпускал ее оттуда и ссаживал из грузовика, уже было сумеречно, и он только указал ей на темнеющий вдали лес и шепнул: «Беги!» Как она могла бы узнать его сейчас, отличить именно его в сутолоке вокзала среди других пожилых мужчин, дельцов, туристов, пенсионеров, торговцев, ученых, поездных воров, обладающих, как известно, особенно благородной наружностью?
И все же она узнала его.
Они сидели на балконе ее дома, и под ними шумела и сияла Варшава. Разговор у них получился какой-то прыгающий, и посреди этой радостной возбужденной сбивчивости они не могли прийти в себя от изумления, что видят друг друга, и считали это чудом.
— Неужели вы нас до сих пор не любите?
— Кого «вас»?
— Видите ли, дорогая Ядзя, я заметил еще в вагоне со стороны ваших земляков… Ну, выразимся так: несколько настороженное отношение к немцам.
Ядзя поиграла пальцами по столу.
— Ну, прямо скажем, некоторые основания для этого есть.
— Были!
— Знаете что, не будем углубляться в национальную психологию. Это материя довольно скользкая.
Ядзя засмеялась. Она выглядела молодо. Да она и не стара, сорока еще нет. Солнце, пронзая легкий туман, плывущий над Варшавой, золотило ее косы. Она все еще не расставалась с ними, она обернула их вокруг головы как корону.
— Ну, — сказала она, смеясь, — вас, например, я люблю.
— Спасибо. Но я ставлю вопрос широко. А Томаса Манна вы любите?
— Люблю.
— Так вот Томас Манн — он, конечно, самый большой немец нашего века и самый упорный борец с фашизмом — сказал: «Если ты родился немцем, значит, ты волей-неволей связан с немецкой судьбой…»
— Это совершенно естественно.
— Подождите, я не кончил, «…связан с немецкой судьбой и с немецкой виной». А вот я считаю, Ядзя, что не может быть у народа круговой поруки! Что ж, значит, выходит по Манну, что я не немец?
— Милый Штольберг, вы забыли, что я вам сказала тогда: «Вы больше немец, чем все они, взятые вместе».
— Когда вы мне это сказали?
— Ну, тогда, на дороге, когда вы меня вытряхнули из ящика.
— Я видел, что вы шевелите губами, но я просто не расслышал. И моторы так шумели. К тому же я спешил.
— Да и я с трудом говорила. Я страшно волновалась!
— Еще бы! Они ведь пронюхали, что вы были в одном из ящиков.
Ядзя всплеснула руками.
— Неужели? Значит, вы меня ссадили вовремя! Между прочим, еще и потому вовремя, что я чуть не задохнулась в том ящике. Если бы я там не провертела дырку…
Штольберг махнул рукой.
— Ох эта дырка! Когда моя автоколонна прибыла к месту назначения, там уже ждали ее гестаповцы, и они осмотрели каждый ящик. Они допросили всех шоферов. Ну, и, натурально, на меня как на начальника колонны завели дело. И эта ваша дырка сыграла не последнюю роль: она была тем, что мой следователь гауптштурмфю-рер Биттнер назвал косвенной уликой.
— Что с ним стало, не знаете?
— Мне говорили, что он пустил себе пулю в лоб, когда фашизм рухнул. Но незадолго до этого он послал мой смертный приговор в Берлин, в тюрьму, где я был заключен. Меня уже собирались вздернуть. Да не успели. Русские меня освободили.
Ядзя на мгновение прикрыла глаза, как бы что-то вспоминая.
— А вы знаете, что вы едва не погибли гораздо раньше?
Штольберг посмотрел на нее с недоумением.
Она засмеялась.
— Два слова, которые вы тогда сказали, спасли вас от верной смерти.
— Когда?
— Когда вы вошли в тот сарай, где я спряталась.
Штольберг сказал несколько смущенно: