Штольберг пожал плечами, сделав равнодушное лицо.
— То есть вы хотите сказать, — тотчас подхватил Биттнер, не сводя с него тяжелого взгляда, — что Ядзя-с-косичками не русская, а полька? Но ведь это пустая отговорка.
Штольберг молчал. Он устало подумал: «Признаться, что ли?»
Биттнер добавил:
— Или, может быть, это был не единственный случай? Может быть, это был способ освобождения польских партизан?
Штольберг искренне удивился. Мысль о том, что партизаны почем зря разъезжали по стране в бисквитных и табачных ящиках, показалась Штольбергу до того забавной, что он рассмеялся. «Да нет, ничего не знает, ловит… Знал бы, так не тянул бы с допросом… А может быть, знает, но ему нужно мое собственное признание. Для полного успеха. Это будет его заслугой». Биттнер устало потянулся. «Он тоже устал, как и я, — подумал Штольберг, — а может быть, это иезуитский следовательский приемчик. Будем настороже».
Биттнер протяжно зевнул и сказал, преодолевая зевоту:
— В общем, картина ясна. Да, вот еще вопросик, так сказать, для полноты впечатления: можно ли забраться в ящики так, чтобы вы не заметили?
«Отчего же, можно», — хотел было сказать Штольберг, потому что этот вопрос был как бы протянутая рука помощи. Допустим, что Ядзя пробралась в ящик где-то в хвосте колонны, она ведь длинная, а Штольберг не заметил — и все! И делу конец. Но тут же мгновенно он сдержал готовое сорваться с языка «отчего же, можно». Ибо это было бы почти равносильно признанию. Да! Это ловушка! Капкан! Пробралась незаметно? Допустим. А вышла как?..
— Что вы! — сказал Штольберг сурово. — Даже мышь не могла бы проскользнуть в мою колонну.
— Ну что же, — сказал Биттнер добродушно, — я думаю, капитан, на сегодня довольно.
— На сегодня? — удивился Штольберг. — Вы что же, думаете продолжать это странное занятие?
— Истина иногда играет с нами в прятки, — сказал Биттнер, — но в конце концов мы ее находим.
Он медленно поднялся.
«Если он меня сейчас ударит, — решил Штольберг, — я не сдержусь, расквашу его благочестивую сутенерскую рожу. А там что будет, то будет».
Биттнер наклонился к Штольбергу и сказал озабоченно и сочувственно:
— Устали?
Штольберг вздохнул облегченно, но не принял этого дара. Он сказал резко:
— А где протокол допроса, ведь я должен его подписать.
Улыбка не сходила с лица Биттнера, — по-видимому, он заказал ее надолго.
— Помилуйте, — сказал он. — Какой допрос? Мы с вами просто беседуем.
Штольберг вскочил:
— Ах так? В таком случае прошу меня простить. У меня служебные дела, и мне некогда заниматься разговорчиками.
Биттнер развел руками:
— Не смею вас задерживать.
Они пошли к выходу. Уже у самых дверей Биттнер сказал:
— Чуть не забыл!
Лицо его в полутьме коридора было совсем близко. Штольберг сжал кулаки и не спускал глаз с его крупного носа и тоненьких фатовских усов.
— Это был какой-нибудь особенный рейс или обыкновенный, рядовой?
«Самый что ни на есть обыкновенный, — чуть было не ляпнул Штольберг. И тут же спохватился: — Боже мой! Чуть не рухнул. Стоило мне только сказать, какой это был рейс, — и я пропал!» Он выдавил из себя смешок:
— Знаете, Биттнер, в конце концов это становится забавным. Вы расспрашиваете меня о каком-то случае, о котором я ни черта не знаю. Наша беседа похожа на разговор глухих.
Биттнер рассмеялся.
— Ну, я надеюсь, — сказал он, дружески положив руку на плечо капитану, — завтра мы будем разговаривать более определенно.
«Как? И завтра это мучительство?» А вслух Штольберг сказал:
— Думаю, что вам я могу это сказать. Я назначен…
— В карательную экспедицию в партизанский район, — перебил его Биттнер.
«Он и это знает!» — с ужасом подумал Штольберг.
— Но срок выступления, — продолжал Биттнер, — во всяком случае, еще не завтра…
Из дневника капитана Франца Штольберга
«Вчера после допроса я уже считал себя „Totwürdig“[9], как вдруг сегодня этот подонок Биттнер известил меня, что не надо приходить на второй допрос. Я подумал: это потому, что я умело повел себя на первом допросе. Я был похож вчера на искусного фехтовальщика, с той только разницей, что это было не спортивное состязание, а борьба за жизнь».
Штольберг отложил перо. Ему показалось, что он прихорашивает себя. Он вымарал несколько строк. Мало того: он тут же записал признание, что вымарал их потому, что исказил правду. После этого он вернулся к разговору с Биттнером: