— Я слышал, что есть еврейский легион, он сражается в рядах британской армии где-то на Востоке, — сказал Мур тоном любезного собеседника, желая быть приятным Брандису. — В Англии нет антисемитизма. Расовая неприязнь противна натуре англичанина.
Брандис сказал жестко:
— У нас в гетто был палач. Когда умерла его канарейка, он сделал ей гробик и похоронил со слезами на глазах.
— Ну, это садист, это выродок, — сказал Мур, махнув рукой.
Брандис сказал глухо:
— Сколько же их, этих выродков, если им удалось засыпать Европу пеплом.
В комнату вошли Финик и Лейзеров.
— Ну что? — спросил Урс.
— Вышли из Амеронгена. Отделение автоматчиков… — сказал Финик.
— Ну а мельник? — нетерпеливо перебил его Урс.
— Гонят с собой.
— Фу, уже легче! Я боялся, что они забьют его до смерти.
— Может быть, это было бы лучше, — мрачно проговорил Брандис. — Из мертвого ничего не выудишь.
Урс поднял одну из половиц и извлек оттуда несколько гранат. Финик и Лейзеров рассовали их по карманам.
— Давид, получай свой паек, — сказал Лейзеров, протягивая ему гранату, — хватит агитировать англичанина.
Брандис сунул гранату в карман. Кивнув в сторону Лейзерова, он сказал с горечью:
— Вот видите, перед вами горе еврейского народа. Он потерял национальность. Он забыл о том, что он еврей.
Лейзеров рассмеялся.
— Не потерял, а нашел. Нет, нет, ты меня не заманишь в Палестину. Хочешь создать там новое гетто?
Урс озабоченно посмотрел на часы:
— Сейчас двинем. Мы перехватим мельника, когда они будут переводить его через ручей.
Мур легонько коснулся плеча Урса.
— А мне гранаты?
Урс удивился:
— Ты-то здесь при чем?
— Я с вами.
Урс решительно замотал головой.
— Не могу же я сидеть без дела. Я солдат!
— Да. Но другого рода войск. Не нашего.
— Что за разница! Я пойду с вами.
Урс сказал мягко:
— Да пойми ты, чудак, я не могу рисковать твоей жизнью. Обойдемся без тебя.
Мур рявкнул зло:
— Не доверяешь?
— Слушай, Мур, возможно, не все из нас вернутся, понял?
— Я не боюсь.
— Не в этом дело. Мы обязаны возвращать английских летчиков на родину. Таков приказ.
Но Мур не отставал, просил, клянчил, даже угрожал. В конце концов Урс махнул рукой.
— Ладно, черт с тобой. Только от меня ни на шаг, понял?
Повеселевший Мур набил карманы гранатами, потом перезарядил пистолет. Он радовался, как мальчик, которого ребята приняли наконец в игру.
Из дому вышла Вильгельмина. В руках у нее был старенький фотоаппарат. Она наставила его на Мура. Он замахал руками.
— Нет, нет!
И нырнул за широкую спину Урса.
— Не обижайся, — сказал Урс, — ты уедешь, у нее останется память о тебе.
— Не в том дело, — сказал Мур досадливо, — у нас, летчиков, это считается плохой приметой. Если снялся перед вылетом, обязательно грохнешься.
— Видно, это международная примета, — сказал Урс. — Наши летчики тоже не любят сниматься. Но ведь это перед вылетом.
— Но, может быть, я когда-нибудь все-таки буду летать.
— До этого так далеко, что дурная примета успеет выдохнуться, — засмеялся Урс и вытолкнул вперед Мура.
Вильгельмина щелкнула затвором.
Небольшой отряд тронулся. Уходя, Мур оглянулся. Вильгельмина послала ему воздушный поцелуй. Но Мур смотрел не на нее, а на жестяного петушка, который вертелся на трубе. Он, такой изящный, легкий, очень нравился Муру.
— Не передумал? — спросил Урс. — Еще не поздно вернуться.
— Нет.
— Мальчишка ты, и больше никто, — пробурчал Урс. — Мы идем, потому что это наш долг. А ты лезешь в пекло, как на бабу.
Мур молчал. Не мог же он признаться, что идет с ними потому, что считает, что операция как-то омоет его в собственных глазах. Он рассматривал предстоящую стычку как нравственную ванну или как отпущение грехов. «Кровь смывает все», — думал он. Вражеская кровь, конечно.
От этих мыслей ему стало легче. Он шел словно на веселую прогулку. Дубы и буки протягивали ему навстречу могучие лапы. Сквозь сплетение веток вдруг прорвался луч солнца, и сразу забронзовели чешуйчатые стволы сосен. Открылся кусок неба, немыслимо синий. «Странно, — подумал Мур, глядя на него не отрываясь, — когда я летал, я не замечал неба. Я замечал только землю. Когда я опять начну летать, я обязательно… — Он прервал свои мысли: — Почему, собственно, когда? Не правильнее ли сказать „если“? Если я опять начну летать, я обязательно посмотрю на небо…»