А коль скоро ничего не изменилось, то Арье нужды нет во всей этой куче комнат, теперь совершенно бесполезных. Поэтому в воскресенье пополудни, на другой день после званого обеда, он запер все комнаты на замок, оставив для жилья только четыре. Остальные открывались в исключительных случаях: когда приезжал К-ский цадик или какой-нибудь родитель засылал сватов к сыновьям Арье.
И если так, то, конечно, и Хане незачем доставать серебро, которое она купила, как и следует барыне, для сервировки праздничного стола, ведь, эти вещи, собственно говоря, нужны только как украшение, а сами по себе они ни к чему. Поэтому в то же воскресенье после обеда Хана спрятала в сундук все серебряные ножи, вилки и ложки, которыми накануне, при гостях, она так громко позвякивала. Пусть лежат себе до свадьбы кого-либо из сыновей, когда вновь придет им время оглушительно звенеть.
Все то воскресенье Арье был в плохом настроении. Раздраженный и мрачный сидел он на ступеньках нового крыльца и не глядел на старую скамью у ворот, где неизменно сиживал минувшие пятнадцать лет. Вчера Хана упрашивала и улещивала его пожалеть ее и не сидеть больше на той скамейке, не болтать с балагулами. Теперь ему это не подобает. Теперь сами же балагулы будут презирать его за это. К тому же пригрозила, что, если он не послушается, она эту скамейку повалит, изрубит в куски и сожжет, так что и щепки от нее не останется, а балагул обольет кипятком, ошпарит, как паршивых собак, чтоб не смели собираться у нее под воротами и не позорили ее. «Откуда моя дура набралась такой спеси?» — удивлялся Арье. Он бы и не обратил внимания на ее слова — не жене им командовать, — если б не заметил, что и балагулы держатся в стороне и как будто что-то замышляют. Они не забыли вчерашней обиды, избегают его, а при встрече опускают глаза и злятся. Да и сам Арье чувствует, что если б даже и собрались вокруг него балагулы, не было бы прежней беседы, как будто Божественное вдохновение покинуло его и невидимая стена выросла между ним и его прежним миром.
Вдруг до него доносится громкий смех со стороны горстки балагул, которые сгрудились посреди улицы на пустой телеге. Арье искоса смотрит в их сторону, видит старого Янкеля, сидящего на мешке овса в своей низкой телеге, трубка его зажата меж желтыми, гнилыми зубами, и он курит, сплевывает и говорит одновременно — этим искусством обладают только старые возчики. Возле него собралась молодежь; они висят и сидят на телеге, приткнувшись каким-то чудом всюду, где только можно примоститься или уцепиться за что-нибудь, скалят поминутно зубы в громком, заливистом смехе и тоже искоса поглядывают на Арье. Ясно, что они говорят о нем, смеются над его вчерашним угощением, и, кажется, послышалось даже слово «кугель».
— Да они издеваются надо мной, — все более и более убеждается Арье. — Поделом мне, старому дурню. Разве я не знал, что все этим кончится. Пятнадцать лет спокойно жил и знать не знал всех этих глупостей, какими забавляются, видите ли, почтенные особы, а тут вдруг вздумал устраивать новоселье на потеху всем этим паршивцам, черт бы их побрал. Как будто мне лестно их внимание и нужен их почет! И все почему? Все потому, что моя дура хочет быть важной барыней!