— Настроение подходящее, как для погрома, — сказал Корцелиус и повернулся лицом к толпе: — Заткнитесь вы, в конце-то концов! — крикнул он. — Тихо.
Гомерический хохот, улюлюканье.
— Смотри, чтобы ты не оказался следующим!
Карпано смотрел на нас пустыми глазами. Я не совсем уверен, понимал ли он смысл выкриков.
Под руководством нескольких родителей толпа начала скандировать:
— Верните нам наших детей!
— Тихо! Не то я прикажу очистить площадь! — прорычал в мегафон офицер полиции, чем лишь обострил ситуацию.
То же улюлюканье толпы, что и в ответ на слова Корцелиуса, а потом они принялись скандировать:
— Убей Карпано— раз, два, три! — и детей нам возврати!
— Убей Карпано — раз, два, три! — и детей нам возврати!
Совершенно очевидно, что и придумали это не родители, и кричали не они. Они ни о чем другом, кроме своих детей, думать не могли, они ни о чем так не мечтали, как обнять их живыми, но были слишком подавлены и исстрадались, чтобы им в голову пришла столь жестокая и одновременно поверхностная формулировка. Нет, эти крикуны — жадная до сенсаций масса, которой не терпелось увидеть, как прольется кровь.
Карпано беспомощно оглядывался по сторонам: где же Бут?
Бут был единственным человеком, который мог ему помочь, который должен был ему помочь, потому что он, Карпано, играет серьезную роль в его планах.
Но Бут вот уже несколько минут как исчез.
В первый раз с того момента, как Плаггенмейер сделал свой ультиматум, Карпано набрался смелости, чтобы что-то сказать, спросить.
— Не знаете ли вы, где господин Бут? — обратился он к Кемене.
— Пошел в квартиру завхоза позвонить куда-то, по крайней мере он так сказал, — ответил Кемена.
Карпано даже пошатнулся.
Итак, Бут с кем-то созванивался. Крупный промышленник и делец, привыкший быстро оценивать ситуацию и принимать решения, занялся передислокацией сил применительно к изменившемуся соотношению сил на поле боя. Крысы покидают тонущий корабль.
На какое-то мгновение Карпано задумался: а не сообщить ли Кемене при всех собравшихся, какую роль в обмане и подлоге сыграл Бут? Но отказался от этой мысли. Что ему это даст? Ничего. Бут станет все отрицать, и никто в Брамме не пожелает уличить его во лжи.
И снова скандирующая толпа, она предъявляет требование к снайперам и полицейским:
— Карпано надо пристрелить — детей наших отпустить!
Офицер полиции скомандовал наконец:
— Очистить Кирхгассе, школьный двор, площадь перед церковью и кладбище!
Полицейские с дубинками двинулись на толпу.
Их остановил голос Плаггенмейера:
— Стойте! Люди останутся, где есть! Не то…
Полицейские остановились в нерешительности. Ни их офицер, ни Кемена не повторили приказа.
Отцы города пребывали в состоянии прострации.
И тут кто-то бросил первый камень.
Он больно ударил Карпано в плечо.
А теперь — комья земли.
Тяжелый вересковый корень.
Металлическая ваза, которую кто-то снял с надгробия.
И снова камень — на Старом кладбище боеприпасов такого рода довольно.
— Пре-кра-тить! — кричал Кемена.
А Карпано даже не нагибался и не уклонялся, не выходил из-под обстрела, как выразились бы военные.
Наконец-то два десятка полицейских додумались образовать вокруг нас полукруг и защитить своими пластиковыми щитами.
За этим совершенно неожиданно возникшим защитным валом кроме Карпано находилось человек десять. И среди них доктор Ентчурек, Кемена, офицер из ГСГ-9, Корцелиус и я.
Кто были остальные пятеро — родители, местные политики или журналисты, — я, честное слово, не помню. Ланкенау же оттеснили назад, точно так же, как и доктора Блуменрёдера, полицейского психолога и викария из церкви Св. Матфея.
А Плаггенмейер сделался совсем неприступным. Договориться с ним было делом столь же безнадежным, как договориться с каменным Геркулесом, украшающим фронтон гимназии.
«Я хочу, чтобы люди оставались там, где они есть.
Я хочу, чтобы Карпано умер, как умерла Коринна».
Камни и комья земли долетали до нас лишь изредка, потому что несколько полицейских в штатском замешались в толпу и свое дело сделали. Но время от времени раздавались выкрики:
«Смерть Карпано! Лучше один, чем двадцать!»
«Убийца должен умереть! Месть за Коринну!»
Корцелиус вопросительно посмотрел на меня.
— Мне достаточно выхватить пистолет из кобуры Кемены и застрелить Карпано…
Я уставился на него, ошарашенный. Нет, он не шутил, он ждал моего согласия. Неужели он полагает, что я скажу хоть полслова, сделаю какой-нибудь жест, которые можно будет истолковать как подстрекательство к убийству? Чтобы впоследствии, если он приведет свой план в исполнение, я всю жизнь терзался угрызениями совести из-за того, что мой кивок или взгляд были истолкованы так, что стоили жизни человеку? Тут он свою задачу чрезмерно упростил.
Или это я чрезмерно упростил свою?
В чем альтернатива? Не в том, убить или не убить Карпано. Она вот в чем: убить Карпано или допустить гибель двадцати учеников и врача. Но ни Корцелиус, ни кто другой не вправе требовать, чтобы ответственность за решение взял на себя я.
Если кто-нибудь осмелится… Это будет целиком на его совести… Он должен совершить этот исключительный поступок, но потом и ответить за него, в том числе и перед самим собой.
Я в себе таких сил не нашел.
А Корцелиус?
Я покосился на Кемену. Он широко расстегнул пиджак, кобура с пистолетом съехала на живот и вдобавок расстегнута. Да, при известной ловкости выхватить пистолет будет нетрудно.
Итак, один из нас. Но кто?
Кемена тяжел на подъем, но он во всем слепо следует букве закона.
Офицер из ГСГ-9 тоже государственный чиновник, он и подумать ни о чем подобном не осмелится.
Доктор Ентчурек в глубине души вовсе не против, чтобы Плаггенмейер взорвал бомбу. Тогда он мог бы на всех углах орать о том, что наша демократия больна, что раньше было лучше… Он в смерти Карпано отнюдь не заинтересован.
Остальных я не знал и не вправе был судить о них.
А я сам?
Сам я нашел спасительную лазейку в мысли: все кончится хорошо!
Оставался, значит, Бут.
Но Бут исчез. А вдруг он поднялся сейчас на чердак одного из зданий, где поставлены снайперы, и уговаривает одного из них все же выстрелить — за большие деньги, конечно?
Эта мысль показалась настолько убедительной, что я невольно отпрянул шага на два-три. Чтобы не попали в меня, если снайпер промахнется.
Водонапорная башня, церковь Св. Матфея, управление кладбища, дом церковной общины — выстрел мог быть произведен отовсюду. Я мысленно представил себе обливающегося кровью Карпано и даже не обратил внимания на то, что Корцелиус по-прежнему не сводит с меня глаз и ждет ответа.
В конце концов он счел мое молчание знаком согласия, потому что прыгнул вдруг в сторону, чтобы вырвать пистолет у Кемены.
Молниеносно среагировал офицер из ГСГ-9 — перехватил руку Корцелиуса, вывернул ее за спину и оттолкнул Корцелиуса в сторону мешков с песком.
Карпано наблюдал за этой сценой молча: глядя на Корцелиуса, он раскуривал сигарету.
— Мне очень жаль, — прошептал Корцелиус.
В эту секунду прозвучал выстрел..
Но не у нас, а в классе.
Крики школьников, умоляющий голос доктора Рей-нердса.
Второй выстрел. «Что там с Плаггенмейером? Все кричат: «Гунхильд!»
— Вон отсюда, вон! — заорал Плаггенмейер и выстрелил в третий раз.
В окне появилась Гунхильд, спрыгнула с подоконника, побежала по двору гимназии, не нашла прохода в бруствере из мешков с песком… Наконец ее схватил за руку Корцелиус.
Она истерически всхлипывала:
— Он заставил меня уйти из класса. Он застрелил бы меня…
Каждый из нас понимал, что это значило: Плаггенмейер устранил последнее обстоятельство, мешавшее ему привести угрозу в исполнение.
Карпано достал из пачки сигарету, пятую уже за несколько минут, и смотрел в нашу сторону, не произнося ни слова.