Мы устали; болели ноги в модельной обуви, не приученные к пешей ходьбе; день клонился к вечеру; хотелось пить и плакать — два взрослых человека, молодых, здоровых, красивых, с европейскими взглядами на мораль сидели на кладке почерневших досок и искренне мечтали, как о пределе всех желаний, о третьеразрядной гостинице без удобств, где поселяют, не спрашивая паспортов.
Потом кто-то сжалился над нами и посоветовал сходить на Татарский Хутор, там, по слухам, в огромном пустом доме, жил одинокий старик-отшельник. Это далеко, на другой стороне озера, сказали нам, там, где к озеру вплотную подступил девственный сосновый бор, но старик чудной, а дом огромный — отчего не попытать счастья? И мы поплелись по просёлочной дороге берегом озера.
Отчего хутор, стоявший посреди исконной Литовской земли, прозвали Татарским, можно было только догадываться, ничего восточного не было и в старике, который встретил нас, едва мы подошли к хутору. Абсолютно обыкновенный старик, голубоглазый, седоволосый, одетый в обычные для этих мест галифе и куртку из грубой домотканой материи. Говорил он тихо, смотрел скучно, взять нас на постой согласился сразу, без особого восторга, но и не испытывая к нам неприязни. Кивнул головой и пошёл в дом, пригласив идти следом. Удивил нас павлин, разгуливавший по двору — скажем прямо, не самая привычная птица для центральных районов Литвы. Вот и разгадка, решили мы: павлин — экзотика — Бахчисарай — Татарский Хутор.
Я забыл упомянуть одну деталь. Когда мы попросили деревенского мальчишку проводить нас на хутор, он торопливо и твёрдо отказался. Испуга не было, нет, испуга не было, но ответ явно был заготовлен заранее, но мы не обратили на это внимания — причиной торопливого нежелания мальчика сочли себя, а не хутор, и позабыли о нём.
Дом действительно был огромен — внутри он даже казался больше, чем снаружи. Солнце село, в доме было сумеречно, от усталости слипались глаза и подкашивались ноги, старик указал нам комнату, мы вошли в неё и через минуту уже спали на огромной двуспальной кровати — размеры и удобство которой мы успели отметить с удивлением и радостью.
Кровать была застелена кружевным ароматным бельём, свежим, белоснежным — так, словно нас ждали…
…Проснулись мы поздно, и пробуждение наше я не отнесу к разряду событий заурядных. Потому что был день, светило солнце, яркий свет дня заполнял комнату, которую мы заняли в полумраке — возглас изумления наши уста исторгли одновременно, стоило нам оторваться друг от друга и уделить частицу внимания окружающему миру.
Нет, я не оговорился! Это действительно был мир! Тем более ошеломляющий, что ничего даже подобного нельзя было ожидать на заброшенном лесном хуторе.
Кровать, на которой мы лежали, была достойна лучших музеев мира. Золочёное дерево, покрытое филигранной резьбой, искрилось на солнце, амуры, купидоны, венеры резвились на его поверхности, образуя своими телами воздушный узор, прелестные кудрявые головки, полные лукавой надменности, исчезали в гирляндах фантастических цветов, они струились по обеим спинкам, взбегали вверх по витым колонкам балдахина и исчезали в торжественных складках шёлковой драпировки. В наше замечательное время можно украсть что угодно и откуда угодно — но есть пределы! Чисто психологические пределы! Из-за которых невозможно организовать подобную кровать из Лувра, с тем, чтобы поместить её на заброшенном Татарском Хуторе посреди сосновой литовской сельвы. Мы молчали в изумлении, пока я не высказался, как мне казалось, достаточно убедительно:
— Копия, — сказал я. — Старик — умелец! Золотые руки! Сидит на своём хуторе, режет деревяшечки, красит их бронзовой краской… Потом приезжают снобы, платят сумасшедшие деньги и увозят…
Я приподнялся с подушки и вынужден был прекратить свой восторженный монолог. Рядом с кроватью стояла бронзовая тележка не менее антикварной работы, уставленная редкой красоты посудой. Кувшин был наполнен вином, вазы — фруктами. Вот фрукты меня привели в недоумение, потому что видел я их только на картинках и представить себе не мог, что подобные вещи могут быть приобретены в деревенском продмаге. Фруктов было множество, кроме ананасов и винограда, я даже и назвать ничего не мог — восхитительный натюрморт, достойный кисти великих фламандцев, украшал нашу новую спальню — и не было никаких сомнений, что он выставлен для нас.
— Как ты думаешь?.. — растерянно спросил я. — Это… настоящее?
— Сейчас узнаем! — со смехом ответила Ева и надкусила грушу. Янтарный сок оросил её губы, густой и сладкий даже на вид. Она слизнула его и улыбнулась, но я не стал улыбаться в ответ.