— А где ты спишь?
— В клубе, на диване днём, в фойе. Гардеробщица приносит мне в термосе какао.
— Правда?
— Правда.
— А это всё зачем?
— Её не покупали. Все знали.
— О чём?
— Ты же знаешь.
— Я не вижу прошлого и призраков.
— Да ладно, из газет. Это было год назад. Нет, не из газет, — Син нахмурился, сел на пол, у дивана, — но я знаю, что ты знаешь.
Кай тоже сел на пол, думал, он холодный, как мороженое, но мрамор оказался тёплым, словно нагретым на солнце: Равенна, огромные розы, красные, махровые, разморённые жарой бабочки на них, сбитое золото на плитах, пыль и запустение…
— Ну, расскажи.
— Ты что, с ума сошёл? Я же буду страдать.
— Ты и так страдаешь. Небось, сидел гордый, неприступный, недоступный, такой юный, загадочный, как космос, как чувство снега и полнолуния, и психологу ничего не поведал. А каждую ночь, целый год рассказываешь кому-нибудь — бродяге, официанту в ночном кафе, продавцу в магазине…
Син сжал пальцы, вдавил в ладони, будто мог их спрятать там, как в варежки.
— Я не виноват. Я не могу, вдруг однажды это превратится в слова, уйдёт — а оно не превращается, не уходит… Я и кричал, и писал на бумаге и сжигал, и рвал на клочки, и разговаривал с водой — ох, как больно, Кай. Это хуже любви — убийство хуже любви.
Кай сел и слушал. Син рассказывал привычно, как шёл сегодня — привычно, зная, где какой поворот, как таксист едет, разговаривает с пассажиром, слушает музыку, берёт деньги, видит пешеходов и постовых; в ином мире Каю эту историю рассказывала Венера — коротко: ну, вот такое дело, он не живёт на высоте, не живёт в квартирах вообще, а Харуки Мураками любит по-прежнему. Син говорил совсем по-другому — медленно, как закрывалась дверь в подъезде за ними, как ехал лифт, не сломанный, размеренно; так рассказывают у костра, ритуально, для новичка: все уже знают историю и следят, как бы рассказывающий не сбился, не рассказал другими словами, не упустил ни одной детали.
— Круто, — сказал он, когда Син закончил. — А теперь расскажи настоящую историю. Как всё было на самом деле.
— Я не вру.
— Я знаю. Но было как-то… по-другому… ты рассказываешь, как триллер, как старый фильм типа «Омена», а это жизнь… Дэймон, Син, друг мой.
Он впервые назвал его другом. Взял его за руку. Син дрожал. Губы у него тряслись, словно на холоде. Как мой Руди, подумал Кай, когда мы пришли в тот странный дом с витражами и змеями на гербах, с кучей книг и платьев, Венера хотела там остаться, а Руди испугался. Точно что-то увидел, точно дом сказал ему: я не для маленьких мальчиков, скажи это родителям. Пусть везут тебя за город, где цветы. А у Сина цветок — из стекла, синяя роза, синих роз не бывает.
— …я сидел и читал, я правда читал, я помню каждое слово, я не знаю почему, словно эту книгу мне нужно было запомнить, рассказать потом под запись, а потом наступила тишина — так тихо-тихо, не слышно ни шагов, ничего; я всем говорю, что он орал и ломал мне дверь, но ничего не было: он просто стоял под дверью и слушал меня, а я слушал его; ещё чуть-чуть — и я бы вышел, и мы бы сели пить чай, потому что я тоже плохой; он знал; и только потом, когда нам начала полиция ломать Дверь входную, железную, распиливать и кричать на него, он забился, заорал тоже, заколотил в мою дверь… полотенца дрожали, одно упало, я поднял и вытер себе лоб, мне стало жарко, ванная такая маленькая, я бы вышел только потому, что у меня уже начинался приступ клаустрофобии…
Сина вырвало: «извини, о боже»; Кай взял его за лицо и посмотрел в глаза — синие, прекрасные.
— Син, ты теперь сильнее всех. Сильнее темноты, города, газет, этой квартиры. Люби парней, спи в клубе, делай, что хочешь. Теперь тебе не страшно. Ты живой. Понимаешь? Нам кажется часто, что мы умерли, что нам ничего не нужно, мы живём как автомат с кофе: ну, есть у меня внутри только эспрессо и двойной со сливками — что я сделаю? Я же не мастер. Я не Бог. Что есть, то есть; большего не дано. Дано, Син, тебе дана жизнь, это дар сродни дарам волхвов; цени, иначе скажут: ах, уже не надо, не ценишь; и убьют, Син, накажут, отправят в другой мир и лишат всего.
Я не знаю, за что я попал сюда, наверное, чтобы просто помочь тебе, но я подумаю: что не так во мне? Может, я просто слишком счастлив, самодоволен, а в жизни нужно немного боли, страха… Чтобы не растерять лучших качеств — смелости, гордости, радости, нежности; каждый день доказывать, что ты достоин даров… Может, я перестал подавать ей в постель чай с целым букетом запахов: гвоздикой, корицей, апельсином, яблоком, бергамотом; перестал переживать каждое её слово, движение, как великолепное новое впечатление, как от прогулки по новому городу; перестал думать, как она прекрасна, перестал помогать на кухне, когда она делает салат; это так разрушает — думать, что всё есть…