Оставили в цирке реквизит, разошлись по домам.
Шовкуненко видел, как Надя с Люсей Свиридовой свернули от цирка в переулочек. Пошли рядом, оживленно жестикулируя в разговоре. Одна ладная, высокая, другая — гораздо меньше, в смешном берете с помпоном. Для Шовкуненко этот берет был как маяк. Он и сейчас пошел было вслед, остановился, с минуту постоял, потом повернул к гостинице.
В номере было холодно. Дуло от окна, дуло из коридора. Сбросив пальто, он, не раздеваясь, повалился на кровать, закрыл глаза. Мысли одолевали, не давая спокойно вздремнуть.
Шовкуненко встал с кровати, подошел к окну. Морозная узорчатая парча на окне развлекала недолго. Он несколько раз бесцельно прошелся из конца в конец. Гостиница не общежитие… Там тоска притуплялась, здесь, среди холодных предметов, стол письменный, кровать с тумбочкой, похожей на пень, этажерка с казенным номером и графин с казенным видом, тоска становилась обнаженней. Словно вещи эти были вечными шпаргалками. Забыл, не можешь найти верный ответ. Так вот он: одинарный номер — значит один ты в нем проживаешь. «Да, пусто!» — вздохнул он.
9
Бесконечная дорога. Она бежит за окном, мелькнет зеленым ельником в простынной белизне поля, уйдет проселочной тропой с замерзшими еще с осени колдобинами и опять бежит. Шовкуненко жил переездами, потому что в вагоне они с Надей были вместе. Ему хотелось, чтобы Надежда хоть немного думала о нем. Даже едва уловимые интонации ее настроения вызывали в нем мгновенный отклик. А ведь первое время она раздражала его, даже тогда, когда, как следует не зная цирка, вылезала на манеж, если там хоть один клочок пыльных опилок был свободен. И время, указанное на доске объявлений: «С одиннадцати до двенадцати — Шовкуненко», было для нее свято.
Он же был нарочито строг с этой присланной партнершей. Он давал ей понять, что искусство познается не в аплодисментах, его порой «разжевывают» со слезами. Но слез у этой востроносенькой не было. Съежится, подожмет упрямо губы и делает все, что он говорит. Терпеливая. И все же первые дни было раздражение, потом любопытство, потом… А что пришло потом — наваждение, любовь или тоска по ней, — он и сам не знал. Как Надя живет, о чем думает, чем дышит — он тоже не знал. Иногда в гардеробной он находил раскрытую книгу. Читает. Учебник по истории театра. И только. Поговорить с ней тепло, откровенно ему мешала та манера держать себя, которая появилась у него при первой встрече с ней, — он скрывал свое чувство.
Вскоре всю накипевшую боль Шовкуненко стал опрокидывать на дирекцию. Почему Надя, пришедшая дерзать в трудные дни, когда не приходится говорить об удобном реквизите, когда костюмы просто шьются собственными руками, — почему она должна переносить и пятьсот рублей зарплаты, которых едва хватало на двадцать дней, и убогое жилье на окраинах города? Шовкуненко страдал, страдал за нее и копил по крохам нежность к ней — рождавшемуся артисту. А артист все рос, становился тверже. Только раз он видел ее слезы. Да еще в Н-ске, где директором был его друг, тот рассказал. Надежда вошла к тому в кабинет. Вошла, помедлила, села в кресло.
Директор ждал. За свое двадцатилетнее директорство в цирке он изучил артистов как свои пять пальцев. Вот сейчас начнет, конечно, жаловаться и что-нибудь просить. «Все понимаю: разъезды, разъезды», — ответит он и тотчас, посочувствовав в глубине души, возьмет обязательно расписку. Расписки необходимы. Артист уедет, расписка останется.
— Что у вас? — уже с раздражением спросил он.
— Хозяйка отказала. Говорит, цирк третий месяц ей за квартиру не платит, — просто и тихо сказала Надежда. Слезы, навернувшись, переполнили глаза.
Директор смотрел на эти влажные глаза, смотрел, как, не выплескиваясь, в них дрожали слезы, и спросил:
— Ну так как же? Чем цирк будет платить, если главк не спустил смету? Должна ведь хозяйка понять. Потом получит крупную сумму.
Надежда заплакала бесхитростно, как и сказала, без просьбы, без претензии на вымаливание себе каких бы то ни было льгот. Она плакала потому, что плакать было легче, чем молчать.
Тогда, порывшись в кармане, директор достал платок и смущенно проговорил:
— Пожалуйста, возьмите, все будет в порядке…
Рука его привычно потянулась за бумагой для расписки, застыла, затем быстро начертала:
«Предоставить Сутеевой с 28/II койку в гостинице».
— Сегодня переночуйте в цирке. А завтра… — Он протянул ей бумагу, рукавом зацепил платок. Девушка взяла директорский бланк, кивнула головой и быстро вышла из кабинета.
Директор положил платок в карман, прищурился и захлопнул лежащую перед ним на столе деловую шестидневку.
Весь день у директора было хорошее настроение.
А Шовкуненко по-прежнему был слишком захвачен своим чувством. Теперь ему было достаточно пустяка, касавшегося Надежды, чтобы стать тревожно-взволнованным. Шовкуненко любил. И конечно, как это всегда бывает, сам узнал об этом последним, когда уже из цирка в цирк стала кочевать молва о них: о ней и о нем. Надя пугливо сторонилась его.
Чем и как завоевать ее доверие? Все решительно отвергая, Шовкуненко терялся. Ему хотелось постоянно видеть Надю, а если не видеть, то хоть поговорить о ней. Но слушателей было мало. У всех своя жизнь: хлопотливая, где учитываются каждая минута, пустяк и копейка. Жизнь, в которой Шовкуненко теперь чувствовал себя одиноким. Надежда тоже одна, но она совсем другая, разница у них в ее молодости, когда не боятся, что год за годом уходят, не думают, что ты один и не у кого согреть озябшее сердце. Она идет по жизни гордо, отбрасывая пошлость, и эта строгая ее юность еще больше притягивала к себе Шовкуненко. Ее глаза, слишком большие для тонкого девичьего лица и слишком серьезные для нее, заставляли задумываться. В них Шовкуненко видел все свои промахи, но иногда он чувствовал, что в этих глазах живет третий, который мешает ей понять его чувство.
Об этом третьем Шовкуненко только догадывался. Надежда ни от кого и никогда не получала писем. Родных у нее не было: погибли в Ленинграде. И все же интуиция подсказывала Шовкуненко: в ее жизни кто-то есть.
Тогда, при переезде из Иванова, им пришлось долго ждать отправки. Восемь часов до отхода поезда. И вдруг Надежда исчезла. Шовкуненко искал ее. Она вернулась за несколько минут до отправления поезда. Вернулась усталая, сосредоточенная. Ее провожал высокий ладный блондин. Он прошел вместе с ней в купе. И потом, ничего не говоря, молчал так же, как и Надежда. Молчал напряженно, в последнюю минуту сказал ей только одну фразу:
— Не думай ни о чем. Я все устрою.
Эта короткая фраза показалась Шовкуненко значительной и связывающей их навсегда.
Однако появление этого третьего вскоре перестало волновать Шовкуненко. Письма не приходили. Цирковой конвейер делал свое дело. Он рассылал людей в разные концы страны, и быстро соединить судьбы было иной раз невозможно, точно здесь действовал закон о двух параллельных.
Надежда была одна. Слишком быстро перемещались люди по конвейеру. Не сразу в цирке заводились друзья.
А Шовкуненко… С ним происходило что-то непонятное. Неожиданно для себя и для партнеров он частенько стал приходить подвыпившим на работу. Надя предчувствовала недоброе. И беда подкралась.
Два дня цирк не видел Шовкуненко. Волнение было за кулисами, в дирекции, гардеробной. Одни настаивали на товарищеском суде. Другие говорили:
— Что вы: это же Шовкуненко!
— Был когда-то, да с фронта вместо него один осколок приехал.
Но когда Шовкуненко вернулся к началу спектакля, его встретили молча. Что ж, пусть отработает, тогда поговорим…
Стараясь не смотреть на Тючина и Надежду, Шовкуненко вышел в манеж. Привычный свет, гул и непривычная зыбкость опилок. Перш на лбу. Тючин лезет вверх четко, точно шьет швейная машина. Хорошо. Теперь другой перш. Зубник. Шовкуненко держит пятиметровую палку в зубах. Верхний конец палки сделан рулем. Центр руля — бублик. В этом бублике должна покоиться голова Надежды, когда она вытянется в стойку. Улыбнувшись, Надежда вспрыгивает на плечи Тючина. Шовкуненко подают перш. Его глаза задерживаются на Надежде, и вдруг он замечает испарину, ту испарину, которая появлялась у нее на репетициях. Она больна. Надежда уже на перше. Что делать? У Шовкуненко дрожат руки. Стойка. Сейчас будет спуск. Надежда берется руками за перш, ноги обвили его. Летит быстро, едва касаясь перша. Шовкуненко перш давит на зубы. Липкая теплота во рту. Тючин подхватил Надежду на руки. Подхватил неловко и уронил, на секунду застыв с протянутыми, но пустыми руками, под которыми на ковре без сознания уже лежала Надежда. Когда у Шовкуненко взяли перш, зубник был весь в крови.