Они не были в ведении Комитета по делам искусств. Единственным их официальным руководителем был отдел культуры, куда относились и филармония и фининспектор. А художественный руководитель — ловкий администратор, вроде Пасторино, который из вереницы тяжелых послевоенных дней вытягивал нити для своей паутины. Погиб на фронте мотогонщик — Пасторино срочно выяснял, у кого из родственников хранится стенка для мотогонок. Узнал, купил по дешевке стенку, брезент и старую машину. И поселил себя в деревянном коробе, назвав его «Цирк на колесах». Здесь демонстрировались смелость и талант, но Пасторино мечтал изжить эти чувства в партнерах; не искусство показывать пришел он в этот короб, а продавать его. Однако не гладко шла у него работа.
— Люди, увы, не вещи. Не то чтобы купить, а и подкупить невозможно, — частенько говаривал Пасторино жене. — Черт знает что! Быть администратором в наши дни, оказывается, куда сложнее, чем артистом. Я каторжник. У меня не выдерживают нервы: одни хотят здесь устроить цирк, другим «воочию подавай искусство». Эти дармоеды (так называл он партнеров) будто связаны со зрителем. Им и дела нет, что я прогораю. Живешь с вечным ощущением землетрясения.
И все же ставил свой короб на базаре. Сидел в кассе. С утра до полуночи. Утром торговал, вечерами подсчитывал и латал свой балаган, пытаясь поддержать его настоящим искусством. Приходилось искать опору — он зазывал артистов. Зазывал, затягивал, а потом боролся, стараясь каждому внушить культ звенящей монеты. Вот и Шовкуненко. Даже этого сманил сюда…
Надежда прошла по базару. Еще издали увидела круглую, похожую на консервную гигантскую коробку, покрытую брезентом на манер китайской шляпы кули — «Цирк на сцене».
Замедлив шаги, Надежда всматривалась: где-то она уже все это видела. Позади короба был расставлен в человеческий рост забор, отгораживающий двор. Здесь стояла машина неизвестной марки, помесь «эмки» с грузовой. Несколько клеток с собаками, осел, привязанный к одной из клеток, и брезентовая палатка. Надежда вошла во двор. Кто-то ее окликнул. Она обернулась. Женщина небольшого роста в шубке, наброшенной на длинный байковый халат, шла к ней навстречу.
— Вы Надя? Ну, вот и хорошо. Клава. Григорий Иванович там, в директорской, — показала она на будку, что грибком сбоку приросла к основанию короба. — Верно, об условиях еще сговариваются. Да, наш хозяин не больно щедрый.
Надежда рассматривала ее исподтишка. Клинообразно выстриженная челка, пухлые добрые губы и маленькие, узкие разрезы черных глаз. Вся она светилась такой искренней добротой, что Надежда понемногу стала успокаиваться.
— Да вы не волнуйтесь, сейчас он придет. Раздеваться небось в палатке будете? Холод, жуть одна…
— А вы, Клава, — Надежда нерешительно поглядела на нее и спросила, покраснев, точно ей стало стыдно и за себя и за эту миловидную женщину, — вы давно так… работаете, давно?
— Около года, наверное. Как Костю в цирк не взяли, сразу сюда. Ох, сегодня и день у нас будет жаркий! Смотрите, народ валом валит. Знаете, Надя, я так рада, что теперь вы у нас будете. А то все одной приходилось быть. Нет, женщины у нас есть, да только вы их увидите — сами поймете…
Надежда пошла за Клавой. В брезентовой палатке все было по-походному. Раскрытый и поставленный на табуретку чемодан заменял гримировальный стол. Зеркало было прикреплено к крышке, и в него смотрелись старые растушевки и допотопная заячья лапа для румян. Посреди палатки на палку была натянута занавеска. Она делила палатку на две части.
— Пошли на нашу половину, — сказала Клава. — Наверное, начнут с одиннадцати. Так битых два часа ждать будем. Наговориться успеем.
Надежда послушно пошла за ней. И только здесь заметила в углу свой чемодан и баул Шовкуненко. В них были костюмы. Она открыла чемодан, повесила на крышку розовое трико, лифчик, расшитый блестками.
Клава усмехнулась.
— Неужели в этом костюме хотите работать? Забудьте сразу до лета. Там же холод собачий. Так зубами лязгаешь — ужас один! — Она распахнула халат и, показав Надежде сшитый из детской фланели костюм, продолжала: — Хотите, я вам дам шерстяное трико? Но мой совет: сегодня лучше не начинайте.
— Что вы?! Как можно?! Ни разу не прорепетировав?
— Ну и чудачка же вы, Надя! Репетиции! Это ж, милочка, вам не большой цирк. Вот из-за костюма — другое дело. Простудиться можно.
За занавеской заходили, затопали, и сразу палатка потеплела, заклубилась разговором, который, точно волейбольный мяч, перескакивал с одной половины на другую.
— Значит, книжечки трудовые потребовал? — переспросил Арефьев. — Силен, брат, ничего не скажешь! Ты, Григорий, думал небось: администратор — хозяин, сам себе владыка. А он нет: говорит, что он тоже государство. Ты получал первую категорию и здесь те же деньжата будешь иметь, а больше — ни-ни. А если пути-дорожки съедают твою высшую категорию, это уж его не касается. Увы, не только в этом разница со стационаром…
Шовкуненко, не ответив Арефьеву, приподнял занавеску и, кивнув Наде головой, виновато проговорил:
— Одевайтесь, Наденька, начинаем сегодня.
Шовкуненко был настолько озабочен, что Надя даже не стала спорить.
— Да, кстати, будем давать малый перш. Он пройдет.
— Григорий Иванович! Канифоль-то мы забыли. Нет ее у нас.
— Такая вас устроит? — Шишков протянул Наде кусок канифоли и быстро вышел из палатки.
Люди вереницей поднимались по лестнице, словно ведущей на пожарную колокольню. Увидев цепочку людей и неровный рядок спин, опоясавший верх короба, Надежда поняла, что все это давно видела и знает. Частенько где-нибудь на окраинах Москвы, в парках вырастали такие же вот круглые коробки, где по вертикальной стене с головокружительной быстротой и жужжанием носились мотоциклы.
Как всегда, немного волнуясь, Надежда вместе с Шовкуненко вышла на арену. Первый, второй трюк. Скрипучий граммофон несет свои дунайские волны мимо. Работать в унисон с музыкой трудно. Надежда соскакивает на землю. Поклон. А глаза ее, по привычке глядя перед собой, наталкиваются на серую бревенчатую стену. Зритель далеко, выше. Нужно вытянуть шею и искать его глазами под куполом. Обида вдруг охватила Надежду. Точно она теперь не артист вовсе, а какой-то камешек в калейдоскопе. Камешек перекатывается, вертится, образовывая новые фигуры для развлечения глаза зрителя.
«Нет же! Не будет этого!» Надежда лезла по холодному першу вверх. Встала. Зритель был чуть ниже. Секунды шли, а Надежда, замерев, стояла, гордо вытянув руки. Ей не хватало дыхания.
— Гляди-кось, полетит, ей-богу, полетит! — воскликнул чей-то испуганный голос.
Надежда работала увлеченно. Какие бы трюки ни выполняла она на самой макушке маленького полутораметрового перша — стойку, ласточку, флажок, — все получалось трепещуще, гневно, живо. Перш — палка не в счет, зритель забывал о перше, ловя взглядом то застывшую в истоме ласточку, то вдруг взмах руки, и ласточка превращалась в колеблемый ветром флажок.