Антонина слушала и, косясь на золотое пенсне дяди, Константина Александровича, усмехалась. Но, проходя к себе, она все больше хмурилась и старалась тактично учить мужа держать правильно вилку и нож.
Первые два года жизнь у них как-то не клеилась. Он вечно куда-то торопился, делал все впопыхах. И когда она замечала, что на ломберный столик красного дерева нельзя ставить горячий чайник, он неловко оправдывался, но опять и опять продолжал делать то же самое. И они ругались. Первая начинала Антонина. И тогда в ответ он бубнил:
— Сидишь сиднем! Походила бы с мое… А то, кроме своих родственников, ничего не знаешь. Эх, Тоша, скоро моль тебя, кажется, с твоими мехами путать начнет. Не живешь ты, ясно? А ведь я для нафталина, скажем прямо, неподходящий товарищ!
Она задыхалась от злости и кричала, кричала ему такое, после чего, кажется, невозможно быть вместе. А он, не обращая внимания, уходил и, вернувшись поздно ночью с работы, не зажигая огня, снимал у порога ботинки и шлепал в носках.
Антонина все это слышала и, зажмурившись, определяла, что он в эту минуту делает, и все-таки ждала, ждала его. Он думал, что она спит, и не решался ее будить. Утром она по-прежнему смотрела сквозь него и каждый раз, когда он к ней обращался, поджимала губы. Он уходил расстроенный, ей было жалко его, она проклинала себя, но мириться…
— Нет, нет, ни за что!
В обед, когда он, усталый, сам шарил в кухне по кастрюлям, она прятала лицо в подушки и начинала всхлипывать.
Он приходил.
— Тонь, ну, чего ты, а? Глупенькая, не надо, слышишь.
Он всей пятерней размазывал ее слезы и осторожно целовал ее расплывшиеся, потерявшие четкую линию губы.
Когда родилась Ольга, жизнь стала как-то ровнее и мягче. И все же иногда Антонину Ивановну охватывала глухая ноющая неудовлетворенность. Что-то нужно было понять, продумать, решить, а что именно, она не знала.
Вот и сейчас, с Ольгой… Ведь без конца скандалы. Девчонке всего восемнадцать, а она не дает матери сказать слово, не доверяет ей.
«Ничего, пусть хлебнет. Все равно вернется домой», — подумала Антонина Ивановна.
Осень стояла сухая. Ольга часами бродила по дорожкам. После разговоров с новым жильцом, Николаем, который, как и Гаглоев, был тоже с мебельной фабрики, она подолгу могла засматриваться на причудливые извилины древесной коры.
Набрав целую охапку догорающих листьев, Ольга неторопливо возвращалась домой, где последнее время заставала почти одну и ту же картину. На кухню выволакивались все новые и новые вещи, и вихрастый Николай подчас вместе с молчаливым Гаглоевым ремонтировал, полировал, приводил в порядок всю мебель, какая только была в квартире.
Антонина Ивановна ходила в эти дни веселая и возбужденная. Она постоянно говорила:
— Человек в жизни должен быть практичным. И то, что он обновляет мебель, нужно считать как должное. Мы же не берем с Николая за квартиру…
На кухню Антонина Ивановна почти не выходила, а бабушка, жиличкин сын Тема и даже Ольга проводили там целые вечера. Николай работал, рассказывал им о фабрике и, как всегда, шутил:
— Фикус-то возмужал!
— Еще бы! Два корешка пустил, — гордо говорила бабушка, и все глядели на стакан, из которого задорно торчал отросток.
— Николай Алексеевич, вот что я хотела у вас спросить. Третьего дня вы говорили, будто в цеху на фабрике мебель из птичьего глаза полировали. Правда это?
Тема удивленно посмотрел на бабушку, потом на дядю Колю.
— Может быть. Вероятно, спецзаказ. Мы ведь редко делаем из птичьего глаза.
— Я, по правде сказать, не поверила. Пословица ведь такая была: птичьего молока в доме не хватает… Молока-то, молока, а глаза все же додумались в производство пустить. Это от какой же птицы?
— Тема, а ты как думаешь?
Тема насупился и неторопливо ответил:
— Вы опять шутите.
— Я? Нисколько. Что глаз — это верно. Только не птичий, а деревянный. У дерева тоже глаза есть.
— Да уж… — усомнился Тема.
— Конечно, а как ты думал? Пока на стволе кора, дерево слепое. А как к нам на фабрику попадет, сразу становится зрячим.
— Как это?
— Очень просто. Кору снимаем. Ствол, вот этак, на тоненькие фанерки делим. Их в порядок приводим, и дерево смотреть начинает. Сначала его взгляд мутный, неяркий, а от полировщиков и зависит, чтобы глаза эти стали лучистыми. Заискрились бы так, что только держись. Ну, само собой разумеется, что у дерева, как и у человека, глаза бывают разные: одни спокойные, серьезные, с холодком, как, скажем, у дуба, другие пламенные. А бывают глаза — ну ни рыба ни мясо. Это все, значит, третьесортники. Иногда, знаешь, самое простецкое деревцо размалюют под красное. Бывает и так. Редко, но… А вы что-то невеселая, Оля, — обратился Николай к Ольге.
— Непристроенная, вот и невеселая. Что ж вы хотите, она ведь у нас второй год не при деле, — вмешалась в разговор бабушка.
Ольга зло посмотрела на бабушку и неожиданно заплакала.
Все неловко замолчали. Только бабушка, грустно качая головой, продолжала:
— Весь сыр-бор почему? Потому что сына моего нет. Бывало, стоит кому заплакать, так он сразу: «Ну чего, чего вы? Запомните, — говорит, — плакать нужно про себя, а вот смеяться вслух». Теперь же у нас все наоборот. Вот ревут в три ручья, так что на седьмом этаже небось слышно, а смеются тихо — только рот кривят.
— У нас друг другу не верят! Никто не верит! — всхлипывала Ольга.
— Да что вы плетете-то! Сами себе не верите! — Николай в сердцах бросил наждачную шкурку и закурил.
Тема молча наблюдал за всеми.
— Поймите вы, Оля! Нельзя так, как вы, существовать. Работать нужно. Интересно ведь. Хоть, к примеру, нашу фабрику взять. Того же Гаглоева. Вы знаете, что это за человек?
Николай говорил, а девушка уже видела и фабрику и людей. Там было все: работа, любовь, а значит — жизнь, к чему теперь так тянулась Ольга.
Неразговорчивый Гаглоев вставал перед ней совсем иным человеком. Ольга, слушая о том, как Гаглоев влюбился, представляла себе, как он из-за робости долго не мог объясниться и только задумчиво останавливался около полировочной, даже и не глядя на девушку. Но та заметила, что на крышках стола, которые собирал Гаглоев, орнамент с каждым днем становился красочнее, и все, что не мог сказать девушке Гаглоев, досказывало за него подобранное им дерево.
— Это вы только говорите так. А скажи я, что хочу пойти к вам на фабрику, так вы усмехнетесь, махнете рукой: «Куда вам!» А я хочу, слышите, хочу работать! Думаете, не смогу? Так если хотите знать, я и сама могу отполировать шкаф.
Ольга быстро подошла к шкафу и, показывая на надраенные шкурками стенки, спросила:
— Эту можно полировать? — Затем, взяв у Николая мешочек с канифолью, она постукала им по стенке. Стенка тотчас сделалась белесой и веснушчатой. Обмакнув два пальца в рюмочку с постным маслом, Ольга, еле касаясь, провела по фанере. Потом она взяла кусок ваты, завернула его в легкую прозрачную тряпочку и сверху обмотала марлей.
— Представим, что это политура, — звонко сказала Ольга и, облизав запекшиеся губы, выкрикнула: — Итак, приступаю!
Все удивленно смотрели на Ольгу. Дерево тотчас потемнело под политурой.
— И долго же так она будет мусолить? — спросила бабушка.
— Увидите, Прасковья Семеновна, — весело отозвался Николай и, подойдя к Ольге, сказал: — Молодец вы! Все подметили… Вот что: завтра пойдем на фабрику…
К случившемуся Антонина Ивановна отнеслась сердито.
— Вот ты посмотришь, чем дело кончится, — говорила она бабушке. — Девчонка окончательно от рук отобьется. Все благодаря их проповедям: настоящая жизнь! А знают ли они ее? Мальчишки! Голодранцы! Каких-то два костюма имеют, выходной да рабочий, и думают, что они погоду делают. А Ольга, как же, конечно, туда же, за ними. Настоящая жизнь! Посмотришь, чем все это кончится!
— Да будет тебе! — отвечала ей бабушка. Вечером она потихоньку на кухне слушала рассказ Николая, как Ольга чуть не сбежала, когда он привел ее на фабрику.
— Испугалась? — бабушка участливо взглянула на Ольгу.
— Да нет, — засмеялся Николай. — Увидела она в кабинете директора мебель. Стулья кривоногие, а кресла — о тех даже и сказать не знаю как. Посмотрел я на Ольгу, вижу: сплошное разочарование. Меня за рукав дергает, шепчет: «Это что же, — говорит, — продукция вашей мебельной фабрики?» В это время директор входит. Я ему: дескать, привел вам свою кандидатуру. А она опять спрашивает: «Это что же, наша продукция?» Директор засмущался: «Да что вы, здесь же у меня весь брак собран». И наверное, обидевшись, сделал вид, что ему нужно пройтись по фабрике. А заодно и нас прихватил с собой.