Он перечитал густо исписанные листы. Усмехнулся. Действительно, события, превратившись в строки письма, уже не волновали. Они стали прошлым. Фэт акомпли, как говорят французы, совершившийся факт.
Стрижак-Васильев представил себе выражение лица Парубца, когда тот будет читать письмо. Но… Переслать письмо, видимо, все-таки не удастся. А жаль… Наверно, Парубец сейчас в Новониколаевске, куда он, конечно, перевез свою гирю, а может быть, на фронте, где-то в районе Красноярска, где Пятая армия добивает войска «верховного правителя»… Но где бы он ни находился, радиограмму ему доложат. Так что он будет знать о случившемся. И он, и товарищи из Реввоенсовета. Не узнают только Нейбут и Саша Масленников… Но когда их вели на расстрел, они знали, что это когда-нибудь произойдет. Должны были знать.
Задание выполнено.
В этих словах овеществлялись два последних месяца его жизни. Да и только ли два месяца?
Арест приближал неизбежную агонию колчаковщины - то, за что долгий год сражались коммунисты на фронте и в тылу. Фэт акомпли…
В купе вошел Буров, покосился на исписанные листы бумаги.
- Все пишешь?
- Пишу…
- М-да, - сказал Буров и потер ладонью пунцовую щеку. - Каждому свое… Роман?
- Что-то вроде… А ты, гляжу, щеку отморозил?
- Пустяки… За такое дело не щеку - жизнь отдать и то не жаль. Много я за время владычества его навиделся… Э-э, да что говорить! А щека что? Заживет щека…
На голове Бурова был лисий малахай. Широкую с чужого плеча бекешу стягивал ремень, на котором почти у колена болталась деревянная коробка маузера. У маузера была сбита мушка, поэтому начальник партизанского конвоя поезда пользовался в деле наганом, но с маузером все-таки не расставался.
- Присаживайся, чувствуй себя как дома, - пошутил Стрижак-Васильев.
- Ну, если как дома…
Буров стащил с головы малахай, придерживая маузер, сел, огляделся.
- Ничего устроились, а? Хочешь - воюй, а хочешь - отдыхай… Диванчики, лампочки, коврик…
- Все в порядке?
- Будто так. Вот только Колчак что-то просился с начальником охраны переговорить… Мне мои ребята сообщили. Сомнение у них…
- Кадлец у него был?
- Нет, он сейчас на паровозе, у машиниста.
- Зачем?
- А черт его знает! Видно, опасается… Привык, что эшелоны под откос летят, ну а адмиралов не каждый день возить приходится… Может, ты лично сходишь?
Слово «лично» Буров любил так же, как и свой маузер, и к месту и не к месту вставлял его.
- Как бы «верховный» чего не выкинул… Сходи побеседуй. А я пока посижу тут. Договорились?
- Ну что ж…
Стрижак-Васильев спрятал письмо в полевую сумку и, сбросив на диван полушубок, вышел в коридор. Он был пуст, лишь с двух концов его стояли часовые: у выхода в тамбур - увешанный самодельными бомбами из жестяных консервных банок черемховец, а у дверей салона - чех.
- Товарищ комиссар, огонька не найдется? Стрижак-Васильев достал из кармана спички, протянул черемховцу.
- Шахтер?
- Углекоп, - сказал черемховец, раскуривая козью ножку.
Огонек спички повис над проржавевшей жестянкой…
- Смотри, как бы не взорвалась…
- Не взорвется, - успокоил черемховец. - Они, эти самоделки, такие: час вонь, а опосля огонь.
- Солдаты говорят, что винтовка раз в год сама стреляет.
- Так то винтовка… А тут… - Он тряхнул жестянками. - Горе! Вот пушку мы сработали - так это да. Чудо заморское. Дистанция, ежели не врать, куцая, а грохоту - что у двенадцатидюймовки. От одного грохота в портки наложишь. И сила подходящая… Не пушка - геенна огненная.
Разговор со словоохотливым партизаном развеселил. Улыбаясь, Стрижак-Васильев направился в противоположный конец коридора, где, облокотившись спиной о стену вагона, скучал чех, а вероятней - словак, белобрысый и толстогубый, веснушчатый, с голубыми глазами - рязанец, да и только.
- Наздар! - сказал Стрижак-Васильев.
- Наздар!.. - вяло ответил на приветствие часовой и не спеша открыл дверь. Ему было безразлично все происходящее здесь, его интересовала лишь его чешская Рязань…
Стоявший у окна спиной к вошедшему Колчак обернулся, сделал несколько шагов навстречу Стрижак-Васильеву. Остановился в выжидательной позе. В салоне было полутемно, горела лишь настольная лампа. Но все же можно было разглядеть мятое, небритое лицо с крупным орлиным носом и словно нарисованными тушью темными глазами, которые, по мнению омских дам, делали адмирала неотразимым. Адмирал постарел, явно постарел…
- Я просил кого-нибудь из чешских офицеров… - сказал Колчак.
- Начальник чешского конвоя сейчас занят, если вам угодно говорить только с ним, то вам придется подождать.
- Вы?
Острый, крупный кадык на шее адмирала подпрыгнул к подбородку и вновь исчез за воротником френча. Стрижак-Васильев понял, что Колчак узнал его.
- Вы живы?..
Вопрос относился к числу риторических. Итак, «пришелец с того света». Заключительная сцена плохой мелодрамы. Стрижак-Васильев поморщился. Он не любил мелодрам, тем паче если их играли любители. И, предупреждая последующий вопрос, объяснил:
- Приговор военно-полевого суда не был приведен в исполнение. Мне удалось бежать.
- Вон как… Мне не докладывали, - сказал Колчак таким тоном, будто тогда или теперь от этого что-то зависело.
- Видимо, не хотели отвлекать вас от более важных занятий, - заступился за неизвестного ему чиновника из министерства внутренних дел Стрижак-Васильев. - Может быть, присядем?
- Да, да, конечно… Они сели.
- Не думал, что мы с вами встретимся еще раз…
- Я тоже, - сказал Стрижак-Васильев. - Но, как видите, встретились. И мое «последнее желание» осуществилось. На это потребовалось немногим больше полугода… Но не будем отвлекаться. Зачем вам потребовался начальник чешского конвоя?
Колчак поднял глаза, помедлил.
- Я хотел узнать, кем осуществлялась… эта акция.
- Насколько я понимаю, вы были в некотором роде очевидцем.
- Я имею в виду другое: по чьему указанию произведен арест?
- По приказу командования чешского экспедиционного корпуса.
- И что же они собираются предпринять далее?
- С вами?
- Со мной и… теми, кто сопровождал меня.
- В Иркутске вы будете переданы Политцентру. Об этой организации вы, кажется, знаете - блок правых эсеров, меньшевиков, земцев…
- Генерал Жанен знает о случившемся?
- Разумеется.
Кажется, последнее произвело на Колчака наибольшее впечатление. Он подался весь вперед.
- Вы хотите сказать, что Жанен санкционировал арест?
- Совершенно верно, - подтвердил Стрижак-Васильев. - Но слишком строго судить его не стоит. Он был поставлен перед выбором: или Колчак и золотой поезд, или беспрепятственная эвакуация из России доблестных союзных войск. Понятно, что он предпочел эвакуацию, тем более что, как вы догадываетесь, адмирал Колчак особого интереса для союзников уже не представляет.
- Но, помимо всего, существует честь.
Похоже было, что Колчак ищет у него сочувствия.., Но то ли еще в жизни бывает, а чувство юмора никогда не было сильной стороной «верховного правителя»… Мелодрама явно превращалась в фарс - обычный просчет любительских спектаклей…
- Что касается чести вождей белого движения, то тут я пас, - сказал Стрижак-Васильев. - Но позволю себе заметить, что, судя по тому, во что вы превратили Сибирь, лично ваши представления о чести и совести были достаточно емкими…
- Я сейчас пленник и в силу своего положения лишен возможности дискутировать с вами…
Стрижак-Васильев улыбнулся.
- Вы, как всегда, любите звонкие слова, адмирал.., Наш спор, который начался в девятьсот четвертом, закончен. И вы не пленник, а преступник. И как у каждого преступника, у вас впереди - следствие, суд и приговор, который, я уверен, не останется только на бумаге, а будет приведен в исполнение… Что касается дискуссии, то вам теперь остается дискутировать только с самим собой…
Наступило молчание.
- Надеюсь, госпожа Тимирева не будет подвергнута аресту?
- И ей, и Гришиной-Алмазовой ничто не угрожает.
- Я могу быть в этом уверенным? Стрижак-Васильев пожал плечами.
- И, если разрешите, последний вопрос.
- Слушаю.
- Вы представляете здесь Политцентр?
- Нет, большевиков. Все?
- Все…
Когда Стрижак-Васильев вернулся в купе, Буров спал. Но лишь Стрижак-Васильев тронул его за плечо, он сразу же открыл глаза.