Он с детства любил снег. Не зиму, а именно кружащийся в вечернем воздухе снег, который по неизведанным законам человеческой психологии настраивал его всегда на «элегический», по его определению, лад. Времени же для «элегий» у него было до обидного мало…
Ему нужно было побыть немного наедине с вечером и снегом. Час, может быть, два, а еще лучше - три. Боль в ноге, которая усиливалась с каждым шагом, не только не отвлекала, но даже помогала сосредоточиться, объединить мелькающие, словно снежинки в свете фонаря, мысли вокруг некоего стержня. Этим стержнем была камера омской тюрьмы, в которой Стрижак-Васильев находился после вынесения приговора. Предстоящий расстрел и разговор с Колчаком…
1919 год. Месяц апрель. Это было в разгар наступления белых армий. Тогда уже пали Уфа, Бугульма, Ижевск, Бирск, Воткинск, а начальник контрразведки при ставке докладывал Колчаку об уничтожении большевистского подполья.
Сибирская контрреволюция праздновала победу. Еще бы! Месяц-другой, и Россия будет очищена от «красной заразы». Под колокольный звон в Москве обнимутся и по старому русскому обычаю облобызаются двое - Александр Васильевич Колчак и Антон Иванович Деникин…
Колчак тогда в этом не сомневался, как и в том, что осужденный военно-полевым судом бывший офицер Стрижак-Васильев будет расстрелян в Загородной роще. Загородная роща… Она была известна всему Омску как излюбленное место пикников и расстрелов. Впрочем, в 1919-м, как правило, расстреливали в тюрьме. Организовывать беспрерывные расстрелы в Загородной роще было хлопотно. Такие казни обременяли казну (расходы на бензин: приговоренных приходилось вывозить на машине) , доставляли излишнее беспокойство начальству и возмущали обленившихся солдат комендантского взвода. Но, несмотря на резонные возражения тюремного начальства и Управления государственной охраны, чиновники из департамента милиции и министерства юстиции по-прежнему гнули свою линию. И время от времени в тюрьму поступало специальное предписание, требующее «неукоснительного соблюдения соответствующих параграфов временной инструкции об исполнении приговоров судов, как военных, так и гражданских». И начальник команды штабс-капитан Ишурин, страдавший радикулитом, хроническим насморком и ревматизмом, получая подобное предписание, ругал «тайных большевиков», пробравшихся в министерство, и грозился отставкой. Пожилой штабс-капитан, примерный семьянин с круглым брюшком и многочисленным потомством, не любил лишней работы, которая на всю ночь отрывала его от супружеской постели и семейного очага. Расстрел за городом… Кому он был нужен? Возрождающейся в Омске новой России? Ее первому гражданину, «верховному правителю» и «верховному главнокомандующему» Александру Колчаку? Приговоренным? Солдатам? Конечно, нет. И возрождающуюся Россию, и ее «первого гражданина», и приговоренных вполне бы устроило исполнение приговора без всякой помпы, по-домашнему, здесь, в тюрьме. И штабс-капитан клеймил происки вездесущих большевиков и закосневших в предрассудках бюрократов из министерства, которые, сидя в своих кабинетах, от нечего делать придумывают, как бы осложнить ему, штабс-капитану, и без того несладкую жизнь. То ли дело обычная казнь в подвале тюрьмы. Вместо шести - десяти солдат только Туесеков. Никаких машин, поездок и сквозняков (от одних воспоминаний ломило поясницу!). Заключенных по одному со связанными назад руками приводят в подвал. Здесь Туесеков с помощью надзирателей связывает приговоренному ноги, чтобы не брыкался, затыкает кляпом рот (Ишурин не любил криков; они его нервировали) и аккуратно укладывает спеленатого лицом на чурбан (он необходим для того, чтобы не было рикошета). Если тот извивается, пытается скатиться с чурбана, надзиратели верхом садятся на него, а Туесеков своей мускулистой рукой прижимает его шею. Затем выстрел в затылок. С трупа снимают веревки (дефицит!), вытаскивают в коридор и накрывают брезентом. На каждого приговоренного - пять - десять минут. Вся операция проходит четко, слаженно, а главное, в тепле («Хоть в дерьме, а в тепле», - шутил Туесеков).
И вот, пожалуйста, очередное предписание министерства… Начальник тюрьмы считал, что оно имеет непосредственную связь со странным капризом «верховного правителя», к которому ночью возили одного из заключенных. Дескать, этот заключенный бывший офицеру дворянин и все такое и его поэтому должны расстрелять по всем правилам…
А почему, собственно, дворяне должны пользоваться! какой-то привилегией? И в душе штабс-капитана поднимал свою лохматую, нечесаную голову нигилист, либерал и чуть ли не бунтарь.
Штабс-капитан Ишурин…
Когда он зашел в одиночку, у него было обиженное лицо избалованного ребенка, которого заставляют заниматься, по его глубокому убеждению, никчемным и вздорным делом - мыть с мылом руки, пользоваться за обедом ножом или надевать перед приходом гостей свежую рубашку… Да и пришел он, кажется, лишь для того, чтобы укорить Стрижак-Васильева, пробудить его дремлющую совесть, пожаловаться на свою беспокойную жизнь.
Снежная пелена, разорванная воспоминаниями, разошлась, и из нее выглянуло лицо палача омской тюрьмы штабс-капитана Ишурина - усталое, благообразное, со слезящимися глазами и длинным унылым носом, на конце которого застыла мутная капля.
- Вы хоть бы встали, заключенный.., Меня не уважаете, так погоны мои уважьте.,. Эх, люди, люди, хуже, зверья какого… Фамилия-то ваша Стрижак-Василевский?
- Стрижак-Васильев.
- Алексей Георгиевич?
- Да,
- Приговор-то вам объявляли?
- Объявляли.
- Вот и чудненько… Хотя ежели поразмыслить, то что тут чудненького? Ничего чудненького и нет… Небось жалеете теперь, что набедокурили, - ан поздно. А еще дворянин, извините… Нехорошо, ах как нехорошо! Ну, стыд не дым, глаза не ест. Это верно сказано…
Ишурин вытащил из кармана большой носовой платок, на котором был вышит, судя по всему, детской рукой, зайчик, грызущий морковку, высморкался в угол платка - так, чтобы не замочить зайчика, и, держась рукой за поясницу, осторожно сел на краешек койки.
- А расстреливать я вас буду, Алексей Георгиевич… Не собственноручно, а командовать в смысле. Ишурин моя фамилия.
- Счастлив познакомиться, - сказал Стрижак-Васильев.
- Да уж счастливы - не счастливы, а познакомились… - Ласково поглаживая ладонью поясницу, он посмотрел на Стрижак-Васильева слезящимися глазами. - А ведь я вас знаю, Алексей Георгиевич… Ей-богу, знаю! В прошлом году, в декабрьский бунт, ведь вы всех заключенных из тюрьмы-то повыпустили… Политических, приятно. Уголовные-то вам без интереса были… Ох, навели вы тогда на нас страху! И вот опять свиделись…
- Так это не вас ли я случайно оглушил, когда охрану разоружали? - полюбопытствовал Стрижак-Васильев.
- Меня, Алексей Георгиевич, меня…
- Вдвойне приятно встретиться.
- Только напрасно то было. Пошумели, пошумели, страху навели, а тюрьма-то снова полнехонька. И вы в ней…
- Ну, я лично, судя по вашему визиту, ненадолго…
- Вы-то? Ненадолго, Алексей Георгиевич…
- Сегодня?
- Как можно! Сегодня последний день пасхи. Вот завтра фомина неделя начнется. Завтра и повезу вас ночью в Загородную рощу… Вот оно как, Алексей Георгиевич! А у меня, между прочим, радикулит, Алексей Георгиевич, и сквозняки да тряска в машине мне ни к чему, а придется… А все по вашей милости, Алексей Георгиевич!
-Чем я вас тогда ударил? - с интересом спросил Стрижак-Васильев. - Кулаком, кажется?
- Кулаком…
Стрижак-Васильев протянул руку к табуретке.
- А если этим попробовать?
- Привинчена… Стрижак-Васильев приподнял табуретку.
- У вас старые сведения…
Ишурин вскочил, отпрыгнул к двери, отстегнул клапан кобуры.
- Но-но, потише… А то ведь я могу и того, при попытке к бегству…
- Какое уж тут, к чертовой матери, бегство в камере, - сказал Стрижак-Васильев, опуская на пол табуретку.
Ишурин обиженно сопел. Не отходя от двери камеры, укоризненно сказал: