— …всем воздается по заслугам. И коррумпированным сотрудникам милиции, и продажным журналистам.
Палыч снова строго посмотрел на ведущего. Тот снова энергично кивнул: ух, как воздается продажным! Себя он к продажным журналистам не относил.
Никита Никитич вдруг подумал: Обнорский. Андрюха Обнорский. Как же я о нем-то забыл? Ведь это именно его имел в виду Антибиотик, когда угрожал коррумпированным ментам и продажным журналистам. Кудасов быстро набрал номер Андрея. После шестого гудка положил трубку. Похоже, Андрюха еще в Швеции. Если бы вернулся, позвонил бы обязательно.
Никита выключил телевизор. Антибиотик исчез. Вот как здорово, подумал подполковник. Нажал кнопку — и нет человека. Исчез, растворился, пропал… Именно так ОНИ и делают. Только вместо кнопки телевизора нажимают на спуск автомата, пистолета или обреза. Или выдергивают чеку морально устаревшей и снятой с вооружения РГ-42… А у тебя такого права нет. Ты — мент, представитель закона. Того самого закона, который громогласно декларирует презумпцию невиновности. И даже когда ты сам, и все твои коллеги, и судьи, и прокуроры, и любой житель областного городка Санкт-Петербург точно знаете: вот это бандит и убийца… Даже в этом случае требуется сначала собрать доказательства и улики. А Палыч будет убивать. И запугивать. В том числе — с телеэкрана. И тысячи (нет — десятки, сотни тысяч телезрителей!) еще раз убедятся во всемогуществе Палыча: из тюрьмы вырвался, с непокорными разобрался и ментов с экрана телевизора предупредил.
…Да, Андрюхе определенно грозит серьезная опасность, снова подумал Кудасов. Пока он в Швеции — ничего. Навряд ли они рискнут проводить операцию на чужой территории. Но вот когда он вернется… Никита с сомнением посмотрел на телефон. Потом снял трубку и снова набрал номер Обнорского.
— Але, — сказал хриплый и пьяный голос.
— Извините, — буркнул Кудасов. — Я, кажется, не туда…
— Никита! Это ты, Никита?
Значит, вернулся. Значит, еще одной головной болью у подполковника Кудасова больше. С очень высокой степенью вероятности вырисовывается двадцать четвертый труп. Причем в отличие от бандитов, погибших в разборках, речь идет о человеке, близком по духу. Можно сказать, о друге.
— Это ты, Никита?
— Я, Андрюха, я. Как ты, варяжский гость?
— А я, видишь… пью, — нетвердо произнес журналист.
— Вижу, — глухо отозвался подполковник. — Давно пьешь?
— Не… второй день.
— А когда вернулся?
— Вчера, кажется… или сегодня…
— А кто знает, что ты вернулся? — быстро спросил Кудасов.
Он уже прикидывал, где лучше спрятать на какое-то время журналиста, какие следует предпринять первоочередные шаги. У приличного опера всегда есть в запасе варианты.
— А хер его знает, кто знает.
— Хороший ответ, — сказал Кудасов самому себе.
— Никита, — сказал Обнорский, — я слабак и неудачник.
Похоже, с прекрасной шведкой поссорились, довольно правильно поставил диагноз подполковник.
— Нет, — жестко сказал он. — Ты не слабак и не неудачник. Ты нормальный мужик в очень сложных обстоятельствах. В трудных, но не безнадежных, Андрей.
— Ты про Антибиотика? — неожиданно твердым голосом спросил журналист.
— Слушай меня внимательно, Андрей. Во-первых: не пить. Во-вторых: дверь никому не открывать. В третьих: завтра утром приеду, поговорим. Откроешь только мне. Запомни: только мне лично. Если придет кто-либо от моего имени — не открывать. Будильник заведи на шесть. Понял?
— Ну, понял, — нехотя отозвался Обнорский.
— Повтори, пожалуйста.
— Много не пить…
— Не много не пить, а вообще не пить, Андрей. Понял?
— Понял… дверь никому, кроме тебя, не открывать. Будильник на шесть.
Вроде бы ничего, соображает, — подумал Кудасов с облегчением.
— Ладно, — сказал он. — Тогда до завтра. Подполковник страшно устал. Ему казалось: уснет, как только доберется до койки. На самом же деле он около часа пролежал без сна.
Обнорскому снились странные сны. Тревожные, неопределенные… Он был реалист, в экстрасенсов, гадания-предсказания и прочее не верил. Он воспитывался в советское время в нормальной семье. Естественно, он был реалист… с невероятным налетом идеализма и цинизма. Такой интересный сплав могла дать, пожалуй, только советская школа и советский вуз в сочетании с организацией по кликухе ВЛКСМ.
Безвозвратно ушедшая великая эпоха оставила не одно поколение неисправимых идеалистов-циников. Это были умницы и пьяницы, тоскующие по какой-то другой жизни, которой на самом деле нет… Где же они теперь?
Реалист с паспортом несуществующей державы пал и видел странные сны. Разменивал жизнь электронный будильник, заведенный на шесть, а по бесконечной заснеженной стране мчался поезд. Он тянул за собой длинный-длинный шлейф снежной пыли, в которой мелькали слабые тени искалеченных судеб… Эй, скажет мне кто-нибудь наконец, куда мы едем?
— В Нижний Тагил, кореш, в Нижний Тагил. У отравленного алкоголем Андрея щемило сердце. Грохотали колеса черного поезда… Что-то странное происходило с ним после ранения. Он никому об этом не говорил. Понимал: рассказать — ни один нормальный человек не поверит. Или еще хуже — решит, что у Обнорского поехала крыша. Он и сам иногда думал, что после ранения у него не все в порядке. Случались — редко, к счастью, но случались — вдруг какие-то провалы в сознании или же наоборот, просверки — когда у него появлялось предчувствие каких-то событий. Взгляд в будущее, если хотите.
Еще при лечении в ВМА он был обескуражен одним происшествием. В палату, где лежал выздоравливающий Андрей, пришел менять перегоревшую лампочку электрик. Он поставил стремянку, сделал шаг на первую ступеньку… Обнорский прикрыл глаза. После обеда тянуло вздремнуть. Услышал треск и увидел лежащего на полу электрика с окровавленной рукой. Увидел сломанную верхнюю ступеньку стремянки. Накаркал, бля, — зло сказал работяга Обнорскому. Андрей вздрогнул и открыл глаза: электрик поставил вторую ногу на ступеньку совершенно целой стремянки. Придремал, подумал Андрей. Привиделось.
— Смотри, — сказал он работяге. — Верхняя перекладина у тебя совсем гнилая, сломается.
— А хер ли с ней будет? — беззаботно ответил мужик и полез наверх, к белому матовому плафону. Одна ступенька, другая, третья… треск ломающегося дерева. Окровавленная рука, злое лицо, косой взгляд на Обнорского:
— Накаркал, бля!
Сказать по правде, Андрей тогда удивился, но не придал этому особого значения… Нет, не так! Совсем не так. Он тогда испугался. Он очень сильно испугался и постарался загнать свой страх вглубь. Возможно, это получилось бы. Но вскоре произошел аналогичный случай… потом еще один. Все они носили характер мелких бытовых эпизодов. Хотя и негативных, но, в отличие от случая с электриком, совершенно бескровных, безобидных.
Реалист с легирующими присадками идеализма и цинизма поспешил спрятаться в стране, где все у всех о'кей. Куда не достает тень мертвого города. Где ждет его интересная работа и самая желанная на земле женщина… Там он понес еще одну потерю. И поспешил спрятаться в мертвом городе, без которого ему не жить. Что он хотел найти в его сведенных подагрой мостах и дворцах, пораженных склерозом?
Прямо в Пулково его встретила гигантская тень Антибиотика. И он поспешил спрятаться в водке. Разве ты не знал, реалист, что это еще никогда и никому не удавалось? Разве ты не знал, что обманчивая прозрачность алкогольной акварели оборачивается похмельной чернотой гуаши? И более — ничем.
— В Нижний Тагил, кореш, — сказал охранник с лицом Лени Голубкова. Захохотал и показал чек из магазина, где он купил жене сапоги… Вот радости-то было!
Стучали колеса, сердце реалиста Обнорского перекачивало насыщенную алкоголем кровь. Лицо со шрамом кривилось в судорогах, скрипели новые шведские зубы. Хотелось проснуться.
Пронзительно зазвенел будильник.
…Зазвенел будильник, и подполковник Кудасов оторвал тяжелую голову от подушки. Он спал меньше четырех часов. Да и назвать это состояние сном можно было с очень большой натяжкой. Мозг человека, решающего важную творческую задачу, продолжает работать и во время сна. Работа оперативника, бесспорно, — работа творческая.