Саня сидел на острие двух ножей в обычной своей позе: ноги на шее. Глаза остекленели. С большого пальца — трудно было понять какой ноги, — на Леонида Павловича уставился, шевеля усами, желтый таракан. Леонид Павлович топнул, и таракан юркнул в сложный узел, сплетенный из саниных конечностей. «Ну дает!» — не удержался Леонид Павлович. Кто его изумил: Саня или таракан — понять было трудно. Вряд ли Саня. К этому йогу он давно привык, и когда заставал его на голове или в такой вот позе — уходил в другую комнату. Тревожить было нельзя. Леонид Павлович взял две пятилитровые банки и пошел за пивом. Вернулся тяжело кряхтя. Из кармана пальто торчал «огнетушитель» — портвейн № 13. Саня, уже одетый, встретил его мягкой улыбкой.
— Кончил выёгиваться? — шутил Леонид Павлович, гремя банками.
— Когда ты-то начнешь? — парировал Саня. Он выпростал карман Леонида Павловича. У горла «огнетушителя» сверкнул нож: «Bскрыть пакет генерального штаба», — приказал Саня и самолично привел свой приказ в исполнение.
Любил Леонид Павлович Саню. За силу духа. За самообладание. Знал за ним только две слабости: вино и теща. Теща часто наезжала к ним, жила подолгу. Это значит, что дома Саню почти не видели. Друг и большой знаток непризнанных гениев, он особенно выделял художников. Мастерская одного из них, когда тот стал признанным и получил другую мастерскую — в центре, временно отошла к Сане. Жил он нa переводах с кардонвильского.
— Чё не закусываешь? — пододвинул Леонид Павлович плавленный сырок с хрустящим хлебцем. Саня покачал головой:
— Пост.
Да, Саня был настоящим йогом. Два раза в месяц — перед авансом и получкой — он регулярно голодал. И еще — две недели в году: вторую половину отпуска. Извлекал двойную выгоду: креп духом и телом, а заодно сводил короткие концы с концами.
— Я, Саня, в Кардонвиль собрался, — признался после второго стакана Леонид Павлович.
— У тебя, брат, с пищеварением плохо.
Саня всегда ставил только один диагноз и никогда не ошибался. От всех болезней выписывал один рецепт: «Голодай и пей кипяченую воду». Ни чай, ни, боже упаси, молоко или кофе — только воду. Лекарств не признавал и другим не советовал. Раз не повезло ему с одной нездоровой женщиной, Саня ничуть не смутился. Десять дней без единой крошки, одна вода — и стал, как новенький. Почему другие не голодают? Отчего люди такие бестолочи? Этого Саня понять не мог. И корил Леонида Павловича жестоко.
— Ты хоть «здрасьте» по ихнему знаешь?
— Там научат, — не сдавался Леонид Павлович.
— Там, там. Вот где надо искать, — стучал по голове Саня, — а не там. Тщета и всяческая суета. Здесь — там: какая разница?
Поругавшсь, принялись за пиво. Саня подобрел. Пропадал Леонид Павлович, пропадал. И жаль было Сане терять такого собутыльника.
— Как ты думаешь, в чем смысл жизни?
— По-моему, в самовыражении, — серьезно ответил Леонид Павлович.
— Себя что ли выражать?
— Себя.
— А знаешь ты себя?
— Вот и узнаю.
— Нет, брат, ты сначала себя познай. Ты радость на стороне ищешь? Много нашел? И не найдешь, потому что не там ищешь.
Саня был спокоен. Отпил из переполненного стакана. Захлопнул форточку — дуло.
— Радость внутри нас, — сказал он убежденно. — Почему мне хорошо, а тебе плохо? Я ничего не ищу — ты вечно в бегах. От себя не убежишь. Душит тебя сорняк, Леня.
— Что же ты предлагаешь?
— Голодай и пей кипяченую воду.
Саня не шутил. Это был первой шаг к самообладанию — к тому, чего так нехватало Леониду Павловичу. Соберись он духом, сделай этот шаг, и Саня привел бы друга ко второй ступени — самосозерцанию. И тогда самому Леониду Павловичу открылись бы язвы и гниль души. Как излечиться — Саня подскажет. Так взошел бы Леонид Павлович на третью и последнюю ступень бытия — самосовершенствование. В этой работе углубленного в себя духа нет границ. В ней — подлинная радость. Душевное здоровье и равновесие. Внутренняя активность вместо пустой — внешней. Не переделав себя — мир не переделаешь.
Хорошо рассиделись. Саня обнажал редкие зубы, ерошил черную липкую челку — убеждал. Гипноз его темных искрящихся глаз действовал неотразимо. И было бы все прекрасно, если б не время. Леонид Павлович хватился часов, и санины чары как рукой сняло. Он опаздывал.
Именины — чьи именно, никто не знал, — отмечались в большом многоквартирном доме на другом конце города. Такси. Звонок в дверь. Открыла моложавая женщина. Сзади сияли круглые щеки Василия. «Проси у Ларисы прощения. На колени!» — командовал Василий, втаскивая опоздавшего. Леонид Павлович бухнулся на колени, представился. «Ну что вы, что вы, — щебетала хозяйка, раздевая Леонида Павловича. — Я буду звать вас Леня».