Блуждавшая за мною столько лет,
ты мне чужою стала, ты — ничья. А
я теперь отбрасываю свет,
как с двух концов зажжённая свеча.
Не жалуйся на горький свой урон
и верь, что там, у ночи на краю,
тебя возьмёт какой-нибудь Харон
в свою гостеприимную ладью.
Так на прощанье я тебе скажу,
когда настанет мой последний день
и я тебя навек освобожу,
печальная, отверженная тень.
«Душа любви моей, из тьмы моей лети…»
Душа любви моей, из тьмы моей лети!
Ещё последние остались содроганья.
О, как ты, бедная, томилась во плоти
гостеприимного страданья!
В какую светлую ты рвёшься благодать!
Как ослепительно сияние разлуки!
Что там горит тебе — нельзя мне увидать:
глаза в слезах и близоруки.
Прости мне, милая, что не было пути.
Прости бессонные пустые обещанья.
Душа любви моей, из тьмы моей лети!
Попутным облаком кивни мне на прощанье.
«Пустая ночь. Подушки мёртвый ком…»
Пустая ночь. Подушки мёртвый ком.
Упасть ничком. Не помнить ни о ком.
Сойди на нет, умри в своей мольбе —
никто, никто не вспомнит о тебе.
Куда бежать? На улице — черно.
Промокший тополь тычется в окно.
Но и под страхом смертного конца
не повернуть любимого лица
ни окликом, ни стоном, ни стихом.
Лишь сердце бьётся в воздухе глухом.
«Мне уже больше не хочется жить…»
Мне уже больше не хочется жить.
Мёртвые письма твои ворошить.
Боже, каким я бесчувственным стал!
Как от себя я смертельно устал!
Чаще, всё чаще в мучительном сне
белый челнок приплывает ко мне.
Не возмущая поверхности вод,
по отраженному небу плывёт.
Машет оттуда мне чёрным веслом
сгорбленный горьким своим ремеслом
новый мой спутник, спокойный на вид.
Ветер лохмотья на нём шевелит.
Я его жду на пустом берегу,
жёлтую тень окуная в реку,
не оставляя следов на песке, с
медной монетой в холодной руке.
Музыка
Не мучайся, не плачь — она немилосердна.
Дыханье затая, прислушивайся к ней.
Как будто всё в себе ты чувствуешь посмертно:
она в тебе звучит, и нет её родней.
Ты суетен и слаб, а в ней — такая мука…
Ты лжёшь себе ещё об участи иной.
Но ты отдашь ей всё: любимую и друга,
ребёнка и сестру, отчизну и покой.
И устыдишься сам ничтожной этой дани.
Но в страшные часы ты проклянёшь её.
И не найдёшь в себе ни слёз, ни оправданий,
поскольку в ней одной — спасение твоё.
Ты напоишь себя лишь мёртвою водою
прощенья и любви, обиды и вины,
когда не обделён ты большею бедою,
и ею лишь одной уста опалены.
И сладким ядом вновь она вольётся в уши.
Желанною змеёй твою ужалит тишь.
В глухонемую ночь она тебя задушит,
чтоб выжить ей самой. И ты ей всё простишь.
«Жизнь против стрелки часовой…»
Жизнь против стрелки часовой
к небытию стремится.
Там рыбы с крыльями со мной
и с плавниками птицы.
А я — всё младше под конец.
И в дождевом накрапе
так страшно молод мой отец
в нелепой чёрной шляпе.
По тёмным водам Стикса вплавь
вернётся гость из рая,
во снах, опередивших явь,
подарки раздавая.
И наступают времена,
похожие на грёзы,
где, несмышлёного, меня
целуют прямо в слёзы.
Всё так туманно, мир так пуст…
И всё потусторонней
прикосновенья чьих-то уст,
дыханий и ладоней…