«Всю ночь, всю ночь ты снилась мне с другим…»
Всю ночь, всю ночь ты снилась мне с другим.
И наяву сильнее сердце билось.
И страсть того, кто был тобой любим,
вокруг меня, как облако, клубилась.
Всю ночь меня сжигал его огонь,
едва лишь руки ты к нему простёрла.
Всю ночь тебя ласкавшая ладонь
мне беспощадно сдавливала горло.
Так труден вздох был мне, что я на том
конце земли ловил твоё дыханье,
от ласки учащённое… С трудом
я обретал померкшее сознанье.
И долго, словно рыба на песке,
чьи жабры содрогались вхолостую,
я мучился, и жилка на виске
перегоняла кровь мою слепую.
Я открывал глаза на Божий мир
и слушал дождь над улицей пустою,
и суету проснувшихся квартир,
и сердце, поражённое тоскою…
Ангел
Я уже не верил в чудо,
но услышал голос твой:
«Хочешь, ангелом я буду
в изголовье над тобой?»
Милый ангел, поздно очень о
казался рядом ты.
Не страшны мне больше ночи,
дни мои не так пусты.
Помнишь, как тебя я прежде
из последних самых сил
в лёгкой облачной одежде
прилететь ко мне просил?
Как тебя бы полюбил я!
Как бы стало нам светло!
А теперь твои мне крылья
грудь сдавили тяжело.
Улетай же ради Бога!
Нам не весело вдвоём.
Милый ангел, слишком много
света в облике твоём!
Слишком позднее свиданье
нам сулили небеса.
Слишком позднее сиянье
обожгло мои глаза.
Что ты, милый, я не плачу!
Даже плакать не могу.
Я глаза от света прячу
и дыханье берегу.
Что ты, милый! Бог с тобою!
Я спокоен, отчего ж
сам ты плачешь надо мною,
крылья на руки кладёшь?
Полно, милый! Ну не надо!
Что так жалобно приник?
Всё равно ведь сердце радо,
что ты всё-таки возник.
Ты сдержал ведь обещанье:
появился рядом ты.
Пожелай мне на прощанье
очень лёгкой темноты.
Я, как милую надежду,
отпущу тебя к другим.
Влажный край твоей одежды
поднесу к губам своим.
Больница
Ирине Хроловой
Спи, родная… Смятенье моё
к изголовью прильнуло с мольбою:
— Если только страданье твоё
не пробудится вместе с тобою!..
Заоконный фонарь кружева
отрешённо плетёт на паркете.
— Если только ты будешь жива,
если только ты будешь на свете…
Если только твоя тишина
не внушала бы мне опасенья!
Если всё-таки боль нам дана
не для гибели, а во спасенье…
Если всё-таки выживем мы,
если всё-таки ангел небесный
наши жизни отмолит у тьмы,
остановит, безумных, над бездной…
Если только мой голос живой,
если всё, что сейчас говорю я,
не уносится вместе с тобой
в беспросветную ночь мировую…
««Не отнимай её, Господи!..» — Но…»
«Не отнимай её, Господи!..» — Но,
в ночь простирая молящие руки,
горестным разумом был заодно
с неотвратимостью этой разлуки.
Даже когда ты ждала и звала,
плакала, пела, играла со мною,
по коридору безумному шла, —
с опережавшей тебя пустотою
бедный мой разум смирялся тайком,
прежде чем сердце испуганно сжалось,
прежде чем тело ночами ничком,
навзничь и настежь в неё погружалось…
«Прижимаясь к стеклу, говорю…»
Прижимаясь к стеклу, говорю,
приникая щекой к январю,
— Бог с тобою! — тебе говорю.
Если хочешь, ещё повторю.
Бог с тобою! Не смей горевать!
Позабудь, помолчи, не шепчи,
что с тобою — лишь стул и кровать,
сигареты и спички в ночи.