Там за стёклами — княжит зима.
Там зловещая светит звезда,
обгоняя в ночи поезда
и сводя пассажиров с ума.
Здесь с ума не сойти так легко,
прижимаясь щекой к январю.
А за стёклами там, далеко,
где-то женщина спит, говорю.
Она дышит во сне глубоко.
Ты ничем ей не можешь помочь.
Помолись, чтобы стало легко
ей не помнить тебя в эту ночь.
«Снег засоряет мрак, угнетает зренье…»
Я вас любил…
Снег засоряет мрак, угнетает зренье.
Явь убивает сон и окурки множит.
Как упоительно это его сомненье,
это его смиренье: ещё быть может…
Спи же, дитя моё, — не совсем угасла.
Только совсем замёрзла, и так ей плохо…
Яви не хватит ночи, лампаде — масла,
сердцу — тепла, пересохшей гортани — вдоха,
чтобы я вас — продолжить, и комом к горлу
что-то подступит тяжко, немилосердно…
Видно, не нужно время тому глаголу,
если не повторить нам его посмертно.
Если метель такая — не то что бесы —
даже и ангел взвоет: темно и снежно.
Только и хочешь выжить, и то лишь, если
будет совсем безмолвно и безнадежно…
«Разбуди меня в душную ночь…»
Разбуди меня в душную ночь!
Позови меня тихо, по имени…
Помоги мне тоску перемочь.
Ключевою водой напои меня…
У реки под названием Тьма,
во Тверской затерявшейся области,
не своди меня, Боже, с ума!
Обещай мне покоя и доблести!
Мне совсем уже невмоготу.
Всё мне чудится страшное самое,
будто Тьма подступает ко рту,
будто Тьма заливает глаза мои…
Защити меня! Дай продохнуть!
Меня душит волною свинцовою!
И её тошнотворная муть
от Тебя уже скрыла лицо моё…
И в своём ли я, право, уме?
И к чему это всё было сказано?
Я уже захлебнулся во Тьме.
И в спасении было отказано…
«Любимая, мне страшно за тебя…»
Любить и лелеять недуг бытия…
Любимая, мне страшно за тебя.
Зачем, недуг лелея и любя,
об исцеленье думаешь заране?
Земную жизнь пройдя почти на треть,
зачем в иную пробуешь смотреть,
водя пером по их незримой грани?..
Не видя в этом времени пути,
сердца свои мы держим взаперти,
и опыт нас безвыходности учит:
пойдёшь направо — злую встретишь ложь,
прямым путём и вовсе пропадёшь,
свернёшь налево — жалостью замучат.
Я плачу, плачу — всё обречено.
Я тупо пью холодное вино.
И постепенно зреет безразличье
во мне к себе, к другим и к небесам,
к невыносимым чьим-то голосам,
срывающимся на косноязычье…
Но часто всё ж мне кажется — я жив,
и в общем хоре голос мой не лжив
лишь оттого, что ты на этом свете.
И за тебя в ночной моей тоске
я помолюсь на странном языке
местоимений, слёз и междометий.
И, может быть, не в том моя беда,
что ты со мной не будешь никогда,
не в том, что врозь отправимся с тобою
мы и туда, чего и мысль, и речь
страшатся, от чего не уберечь
друг друга ни объятьем, ни мольбою.
Но в том беда, любимая, что нам,
скорей всего, не встретиться и там,
куда глядишь ты так неосторожно.
И если тот же холод там и тьма —
что остаётся?.. Не сойти с ума,
и жить, когда и выжить невозможно.
«Что же мне делать, ангел мой уходящий…»
Что же мне делать, ангел мой уходящий,
крылья клонящий, сутки подряд не спящий?..
Руки в крыла, в короткой ночи с тобою
Были — одно, теперь остаёмся двое.
Ночь наступает долгая и чужая,
сея безумье, память уничтожая.